— Вот для чего нам надобно спешить, — сказал он. — Французскому народу прежде всего нужно свободное суждение. Надобно, чтобы он мог сказать, хочет или не хочет он этого ребенка.
Аббат Лафон имел свои намерения и тем охотнее одобрил генерала Мале, что счел его сумасшедшим. Он говорил сам себе: пусть этот безумец проложит путь; мне все равно идти по его трупу, куда я хочу; дадим ему волю, а после запрем его, если другие не убьют раньше этого молодца.
Генерал Мале — человек столь необыкновенный, что надобно представить портрет его со всеми подробностями. Жизнь и смерть его равно достойны внимания, и обе составляют драгоценный материал для истории.
Карл Франсуа Мале происходил из благородной семьи, проживавшей в Доле, во Франш-Конте, и принадлежал к военному дворянству. Он родился 28 июня 1754 года; следовательно, к моменту заговора был уже не молод. Военное поприще свое он начал мушкетером, служил с шестнадцати лет и вышел в отставку, когда переформировали весь корпус. Хотя он был еще очень молод, он не поступил на действительную службу и, получив чин капитана кавалерии, удалился в Доль, где и жил до самой революции.
В то время новые философические идеи делали во Франции большие успехи — головы молодых людей кружились от них. Мале стал страстным приверженцем нового порядка и потому одним из первых был назначен командиром в батальон волонтеров, которые послужили основой нашей превосходной армии. Он отличился и доказал не только свою храбрость, но и военные дарования, так что, когда император присоединил к себе многих инакомыслящих генералов, Мале был в их числе. Он участвовал в Неаполитанском походе с генералом Шампионне, потом с Массена. Массена в нескольких своих донесениях говорил о нем с похвалой, вверил ему важный пост, сделав комендантом Павии. Но взгляды Мале были республиканскими в большей степени, нежели император допускал это в армии, и когда он стал проповедовать радикализм, его отставили и не дали должности. Так в 1809 году он вступил в заговор, зачинщиком которого был генерал Серван. Его взяли под стражу и могли бы не без причины расстрелять; но император был милосерден, сколько бы ни говорили глупостей на этот счет: никогда не придавал он смерти, если мог помиловать. Мале только остался под стражей.
Во время этого заключения встретился он с генералом Лагори, бывшим начальником штаба и адъютантом Моро, и с генералом Гидалем, также известным своими республиканскими взглядами. Мале сблизился с ними.
И вот Мале играет роль, которой нет другого примера в истории! Человек сидит в тюрьме и мечтает ниспровергнуть трон властителя, самого высокого могуществом, самого великого гением. И кто же этот человек, одним движением почти уничтоживший империю? Безвестный, ничтожный по своему влиянию. Как же страшен был для Наполеона час, когда он увидел, что можно погубить его, да еще в такое время, когда ничто не показывало опасностей, окружавших его после!
Двадцать второго октября Мале находился в одном из больничных домов, на улице Шарон в предместье Сент-Антуан. Он провел вечер, играя в шахматы с аббатом Лафоном, который тем не менее совсем не разделял его взглядов. Мале был задумчив и в самом деле не мог не задумываться, потому что план его уже был готов, и он хотел исполнить его в ту же ночь. Когда все разошлись по своим комнатам, Мале сошел в сад, перелез через стену и наконец был свободен, мог действовать. Но он был еще один, одиночка! Шел уничтожить человека, который даже своим именем заставлял трепетать Европу.
Первым делом Мале стало найти себе войско; он знал, что с войсками явятся деньги, а деньги дадут опять войска и так далее. Труднее всего достать первые сто тысяч франков или первую тысячу человек. Мале явился к полковнику одного из двух полков парижской гвардии и убедил его, что император умер под Москвой 7 октября. Тот сразу поверил ему.
Оттуда Мале бросился в казармы десятой когорты, где нашел батальонного командира Сулье и показал ему подложное постановление Сената, которым империя объявлялась низвергнутой, а генерал Мале назначался парижским комендантом. Господин Сулье, видно, очень желал верить всему этому, потому что тотчас велел своим солдатам стать под ружье и лично повел их к ратуше, которой овладел без всякого сопротивления.
Фрошо был тогда за городом и возвратился в Париж не раньше десяти утра, когда все уже готовились к принятию временного правительства. Приготовления были почти окончены, и бедный Фрошо подумал, что всего лучше ему возглавить их. Бедный, бедный Фрошо! Разве не должен был он сказать себе: но если император умер, то остается одно — воскликнуть «Да здравствует Наполеон Второй!»? Но он не подумал об этом, и мне страх как досадно за него, потому что ему пришлось отвечать перед тем, кто не любил прощать таких оскорблений.
Найдя себе войска, Мале тотчас освободил из тюрьмы генералов Лагори и Гидаля и распределил между ними роли. Генерал Гидаль отправился в префектуру полиции, а генерал Лагори — в министерство внутренних дел.
Нельзя было упрекнуть Савари, тогдашнего министра, в том, что он ленился и мало занимался своим делом. Часто он проводил ночи за составлением депеш для императора, и в эту самую ночь, 23 октября, он писал почти до рассвета. Только лег он в постель — или даже еще не ложился, — как к нему вошел камердинер его, дрожащий и бледный.
— Ах, ваше превосходительство! — сказал он. — Вас идут взять под стражу!
— Меня под стражу?! — вскричал герцог.
— У нас полон двор солдат, ими командует какой-то генерал, и они говорят, что пришли арестовать вас! Они поднимаются по парадной лестнице, а я прибежал, потому что, может быть, у вас есть опасные бумаги.
Бедный малый задыхался и был мертвецки бледен. Я в тот же самый день видела несчастного и могу сказать, что даже через двенадцать часов он оставался очень бледным.
Услышав, что его идут взять под стражу, герцог Ровиго вообразил, что это не иначе как по воле самого императора; поэтому он и не думал защищаться и не хотел даже скрыться: удар, столь неожиданный, жестоко поразил его. Когда дверь отворилась, он увидел перед собой человека и подумал, не во сне ли видит его: это был генерал Лагори. Герцог знал, что тот сидит в тюрьме Ла Форс, а тут видел его со шпагою и в генеральском мундире. Все, что происходило перед его глазами, произвело на него действие, подобное удару электричества. Он видел не видя и слышал не слыша.
— Ну, ты удивлен, что видишь меня, не правда ли? — сказал Лагори.
Удивление было не тем словом. Может быть, в языке и нет слова, которое выразило бы, что происходило тогда в голове герцога Ровиго. Он сам засадил Лагори в тюрьму, а тут видел его во главе солдат, пришедших взять под стражу его самого.
— Император умер! — сказал Лагори. — Народ, наконец, сам выбирает себе правителей.
Надобно отдать Савари справедливость. Услышав известие о смерти императора, он почти без чувств упал на стул, стоявший подле, и несколько секунд не видел и не слышал ничего: Савари истинно любил императора.
Однако по мере того как прояснялись его мысли, в душе его происходило новое волнение, он видел, хоть еще и не был убежден в этом, что дело нечисто, но оно исполняется и может иметь пагубные следствия. Император мог умереть при отступлении из России, но так ли должны были узнать об этом его министры? Это замечание, очень справедливое в основании своем, заставило его усомниться во всем, и он с твердостью сказал об этом Лагори.
— Лагори! — добавил он. — Мы вместе жили на бивуаках, вместе и в одних бивуаках окуривались неприятельским порохом… Надеюсь, ты не забудешь этого и не позволишь убить меня как собаку…
При слове убить Лагори вздрогнул, потому что он был честный человек.
— Кто говорит о смерти? — сказал он в волнении.
— Да все вокруг меня! — ответил герцог, устремляя на него строгий взгляд, который заставил Лагори потупить глаза. — Сверх того, — прибавил герцог Ровиго, — я спас жизнь твою, Лагори, во время дела Моро; надеюсь, ты не забудешь этого.
