Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Наряд императрицы отличался удивительным вкусом и свежестью: платье из индийской кисеи, которую можно назвать воздушною тканью, хотя она, несмотря на тонкость, была вышита звездочками, а в середине каждой звездочки красовалась кружевная решетка; ее платье было с высоким лифом и сделано как редингот. Кругом его украшали великолепные английские кружева, шириною в две ладони, густо собранные; они же были вокруг шеи и спереди платья. На некотором расстоянии один от другого располагались прелестные атласные банты, голубые, самого свежего и чистого оттенка бирюзы. Чехол — атласный, такого же цвета, как ленты. На голове императрицы был чепчик с оборками из английских кружев такого же рисунка, как на платье, но еще нежнее. Невозможно изобрести ничего прелестнее этого наряда, и нельзя было носить его лучше; он приводил в восхищение!

Если вы хотите подражать ему теперь, не велите украшать ваше платье тюлем, потому что складки будут грубы и лишены всякой прелести; не берите для себя дурной кисеи, прозрачной и нетонкой, потому что цвет будет уже не тот. Вообще, желая подражать свежим, роскошным нарядам того времени, когда вкус шел рядом с богатством, не употребляйте ничего поддельного, а надевайте платья самые простые.

Должна сказать, что лучшее доказательство вкуса Жозефины — неизящные наряды Марии Луизы; у нее были те же самые мастера и огромные суммы для издержек, но никогда не видала я на ней нарядов прелестных и изящных. Думаю, что в этом была виновата она сама: герцогиня Монтебелло, которая очень понимает, что значит хорошо одеваться, не могла вмешиваться в это, потому что была дамой почетной, а не приближенной.

Императрица-мать обращалась с Марией Луизой чрезвычайно осторожно. Она вообще заботилась только о том, чтобы многочисленные дети ее жили в согласии друг с другом. Повторяю здесь то, что говорила уже не раз: императрица-мать — одна из лучших женщин своего времени, но могу прибавить к этому, что она не любила Марии Луизы.

Императрица-мать превосходно поставила себя в отношении к невестке. В первые месяцы своего брака молодая императрица думала, что в многочисленном семействе ее мужа она должна заниматься только им и королевою Неаполитанской, которая встретила ее на границе. Императрица-мать понимала как нельзя лучше, что не следует смущать семейное согласие своими жалобами, впрочем, бесполезными, и нашла средство заставить молодую невестку уважать себя. Однажды Мария Луиза была у нее одновременно с императором и сказала ей:

— Государыня! Я приехала к вам обедать, но, пожалуйста, не беспокойтесь — я приехала к вам не как императрица, а запросто, чтобы побыть у вас.

— Боже мой! — прервала ее императрица-мать и поцеловала в лоб. — Я и сама не буду нисколько церемониться и приму вас как дочь. Жена императора будет запросто обедать у матери императора.

Жозефина была гораздо менее внимательна к императрице-матери, нежели Мария Луиза, и в этом случае у нее были дурные советники. Добавлю еще, что император не всегда показывал своей матери столько заботливости, сколько желал бы сам, но всегда оскорблялся, когда узнавал, что с нею обходились дурно.

Глава LVII. Заговор генерала Мале

После превосходного сочинения графа Филиппа Сегюра я не могу, да и не имею надобности описывать подробности похода в Россию. Армия наша находилась в Москве, и — трудно поверить этому — офицеры наши смеялись там, танцевали, играли комедии!

Между тем русские армии сближались от берегов Буга и Финского залива. Молдавская армия угрожала отрезать нас от сообщения с Варшавой. Мы начинали пробуждаться от сна, и пробуждение было ужасно.

Император принял все предосторожности, чтобы пагубные известия не доходили до Парижа, но это было тщетно: там получали письма, туда приезжали курьеры. Мы с архиканцлером сказали однажды друг другу, что эти сбивчивые, темные известия были гораздо вреднее, нежели бюллетени искренние и правдивые, каким был первый после отступления из Москвы. В Париже гнездились тогда недовольные, потому что они есть во всякое время. Полиция присматривала за ними, но с какого-то времени она выглядела как будто спящей: всегда распахнутые глаза ее стали часто смыкаться, и, правду сказать, со времени удаления графа Дюбуа парижская полиция управлялась чрезвычайно дурно. Неопровержимым доказательством этого служит странное событие — заговор генерала Мале.

Когда в истории нашей со временем будут читать, что однажды в Париже совершенно неожиданно, без малейшего повода к тому, некий человек в одиночку едва не ниспроверг правительство и не учредил новый порядок, хоть этого никто не требовал и не желал, такому рассказу, конечно, не поверят. А если добавят, что тот же человек сам взял под стражу министра полиции и его заместителя, то внуки наши станут говорить своим прабабушкам: «Ах, бабуля, вечно ты рассказываешь!»

Но всё это случилось 23 октября 1812 года. Чтобы поняли значение такого происшествия, надобно начать его несколько издалека.

Когда император находился в Байонне (в 1808 и 1809 годах), Дюбуа, всегда внимательный к брожениям умов в Париже, бодрствовал с еще большей строгостью. Тогда и Фуше был еще министром. Вдруг префект полиции получил известие, что составляется заговор, и он даже на таком этапе, что может внушать беспокойство. Руководителями заговора были генералы, принадлежавшие к Рейнской армии: генерал Мале, генерал Лагори, некогда адъютант Моро, и еще один, вовсе безвестный; они-то взялись низвергнуть империю. Но заговор их имел скрытую причину, и в окрестностях его было очень мало войск — начиналась Испанская кампания. И даже гвардия шла к Пиренеям. Известно, что император всегда чувствовал какую-то недоверчивость к тому, что называл он хвостом Робеспьера, и поручил всем блюстителям безопасности, особенно в Париже, надзирать за этой частью населения. Граф Дюбуа, удивительно проницательный и далеко оставивший за собой всех прежних начальников парижской полиции, быстро сообразил, что Мале не один является руководителем этого предприятия. Хотели восстановить республику и при ней трех консулов. А кого делала нашими шестью повелителями будущая республика? Это осталось малоизвестным, но, говорят, что одним из консулов назначили герцога Отрантского, другим — господина Талейрана, а третьим, но по достоинству первым консулом, хотел быть генерал Серван, бывший военный министр, которого не без основания называли маркизом Серваном до революции, потому что он и был маркиз. Но он не хотел оставаться только дворянином: титул диктатора или первого консула казался ему приличнее, и он вздумал опрокинуть кумира Франции, чтобы сесть на его место.

План хоть куда, и исполни генерал Серван его удачно, он прослыл бы искусным человеком; при неудаче же он остался только глупцом. Впрочем, и глупцом он был не вполне, потому что умел вовремя удалиться. Он хотел выполнить свой план во время первого похода против русских, но успехи Наполеона помешали ему. Вторая попытка его должна была осуществиться тотчас по выступлении из Парижа шести тысяч гренадеров старой гвардии, отправлявшихся в Байонну. Тогда-то граф Дюбуа и раскрыл всё это дело, которое уже приближалось к развязке. Оно было представлено императору вместе с именами заговорщиков. Император прежде всего не велел производить процесса без своего участия. По приезде в Париж он вычеркнул своей рукой всё, что походило на осуждение. Но явно было, что его хотели убить, потому что в первом деле генерала Мале говорилось о «похищении» императора во время одной из его поездок в Мальмезон, а можно сообразить, что значит похищение Наполеона. Однако он простил всё, и виновные были только отправлены в Южную Францию и в Италию. Что касается генералов Мале и Лагори, их поместили в больничный дом: Мале к некоему Дюбюиссону; для последнего, конечно, было несчастьем иметь под своим кровом такого человека.

Вечером 22 октября Мале играл в шахматы с одним священником, который нисколько не разделял его мнений; но когда надобно бывает вооружиться против могущества, неприязненного обоим, тогда перед ярким цветом сильной решимости исчезают все оттенки, и это очень понятно. Если загорится дом и я увижу, что мне надобно носить воду для тушения пожара, стану ли я рассуждать, что этот дом принадлежит моему врагу? Я живу в этом доме, в нем сгорит мое дитя, если я не подам помощи, — и я помогаю. Генерал Мале думал, что надо спасать Францию, и священник, аббат, которого звали Лафон, думал то же. Вот где крылась причина доверия к нему генерала Мале. Он сказал аббату Лафону, что надеется, что он, человек нисколько не важный, да еще находящийся под стражей, завтра утром переменит состояние всех дел в Европе. Однако он обманул и священника, сказав, что император умер и известие об этом дошло до него накануне вечером; архиканцлер теперь постарается удержать в тайне такое важное известие как можно дольше, но Сенат и Законодательный корпус созваны к 25-му числу. Мале прибавил с самым прямодушным видом, что это, вероятно, делается для признания императором Наполеона II.