Лагори не ответил ничего, но он быстро подошел к Савари, взял его за руку и сжал ее почти судорожно. В самом деле, они были все как будто в бреду горячки. Наконец герцога Ровиго бросили в наемный кабриолет и отвезли в Ла Форс, где он с величайшим изумлением увидел господина Пакье, который так же мало понимал всё это непостижимое приключение, как и министр полиции. В довершение нелепости всей этой истории смотритель тюрьмы не хотел принимать их как взятых под стражу…
Между тем Мале отправился к генералу Гюлену, который в отсутствие Жюно, парижского губернатора, бывшего тогда в России, начальствовал войсками в Париже и Первой дивизией. Гюлен не знал генерала Мале, который был уже в комнате подле спальни Гюлена, бывшего в тот момент в постели со своей женой. Когда ему сказали, что какой-то генерал спрашивает его, Гюлен встал и в одном шлафроке вышел в ту комнату, где был Мале, который тотчас приступил к делу и объявил ему о смерти императора и об учреждении нового правительства. Гюлен поглядел на Мале и тотчас увидел, что это обман, но он был один во внутренних своих комнатах, а Мале говорил о войсках, приведенных им с собой Гюлен в ту же секунду решился поступить сообразно делу, потому что он был человек с умом и сильной волей. Только ему надобно было бы употребить свои кулаки и свою физическую силу [233], и он вздумал испугать этого пришельца и, сделав вид, что рассматривает постановление Сената и назначение Мале, подошел к своему бюро, будто для сличения подписи, а в самом деле для того, чтобы вынуть из ящика пару заряженных пистолетов. К несчастью, Мале увидел это по отражению в зеркале, сделал два шага в бедному Гюлену и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Пуля попала в левую щеку, Гюлен упал. Мале, думая, что убил его, быстро сошел с лестницы и удалился из главного штаба, который помещался тогда в доме на Вандомской площади. Уходя, он приказал своим солдатам не выпускать никого из дома и сам поспешил к Дусе, начальнику штаба парижского коменданта, занимавшему это место с момента учреждения его, то есть с 1792 года. Тот знал Мале как свою мать, сказал бы Фигаро, и вместо всякого ответа на его болтовню о смерти императора и постановления Сената спросил у него, кто имел власть дать ему свободу, и приказал ему возвратиться в тюрьму.
Пока плац-майор Дусе говорил так, как должны были бы говорить Пакье и Ровиго, Мале соображал, что надобно употребить в дело и второй пистолет, бывший у него в кармане, и попробовать его над головой Дусе. Он уже засунул руку в карман, но тут вошли в комнату два человека, опытные в делах такого рода, и тихонько приблизились к беглому заключенному — старик Лаборд, парижский плац-адъютант, и инспектор полиции Паск. Он-то, по знаку Дусе, схватил генерала Мале под оба локтя, сжал и бросил на пол, да так, что тот не успел еще и достать пистолет. Мале тотчас связали, и Дусе поспешил в дом Первой военной дивизии: там только узнал он всё, что происходило. Гюлен был тяжело ранен, и сначала боялись за его жизнь; однако он скоро вылечился.
Этому призраку заговора хотели после придать важность и уверяли, что Мале имел обширные сношения с иностранцами. Не верю этому нисколько! Молчание его во время процесса доказывает только одно: ему нечего было сказать! Впрочем, довольно с него и того, что он арестовал министра полиции и отослал его в тюрьму, по тому же адресу отправил помощника его и ранил генерал-лейтенанта; всё это сделал он собственной своею мыслью, по собственному побуждению, и, наконец, заставил самого инспектора полиции выворотить себе руки… А этот поступил так, что, право, достоин был быть министром полиции или по крайней мере префектом. Если бы я была императором, я сделала бы это.
Мале связали как настоящего сумасшедшего, и всё дело его тотчас исчезло, как те создания фей, которые они, играя и шаля, воздвигают на пустынном острове и потом разрушают одним дуновением.
После этого поехали отыскивать господина Пакье и герцога Ровиго и водворили обоих в их домах.
В тот день 23 октября, часов в одиннадцать утра, я только что вошла в мою ванную комнату, когда услышала довольно громкий разговор господина Фиссона, секретаря моего мужа, с госпожою Лаллеман. Ванная комната была между нею и комнатою во двор. Госпожа Лаллеман отворила дверь и сказала мне:
— Милый друг! Понимаете ли вы, что говорит господин Фиссон? Для меня это арабская грамота.
— А что такое? — спросила я. — Не известие ли из армии?
— Правда, что это известие, — сказала госпожа Лаллеман, — только не из армии, и оно не страшное, а странное… — И она захохотала. Потом, отворив дверь, она велела господину Фиссону говорить со своего места и стала так, чтобы видеть, какое действие произведет это на меня.
— Я говорил госпоже Лаллеман, сударыня, — начал Фиссон, сам веселясь своим рассказом, — что герцог Ровиго был отвезен в Ла Форс сегодня утром в семь часов, в одно время с бароном Пакье; что их отправил туда генерал Мале; что теперь сам он в Тампле или не знаю где, а генерал Гюлен ранен пулею в лицо…
— Что за вздор! — вскричала я, не видя в его рассказе ничего кроме глупой шутки, потому что для меня весть о министре полиции в тюрьме Ла Форс казалась явной нелепостью. Но когда я уже не могла сомневаться, что всё это случилось действительно, признаюсь, я долго не могла опомниться от изумления. Так изумились и все. Это странное приключение привело в онемение всех парижан, кроме двух главных героев его. Они сделались от него только любезнее, милее. Ровиго, правда, беспокоился не много, равно как и Пакье; однако они не показывали этого и делали очень хорошо, потому что император, по возвращении своем, не сменил никого, кроме нашего доброго Фрошо, который был виновен только в одном: поверил слишком поспешно, что император так же смертен, как и всякий другой… Но кто хорошо знал придворный мир и его интриги, тем было ясно, что герцог Ровиго лишился прежней благосклонности. Да и барон Пакье видел себя удаленным от красной мантии, на которую давали ему право его ум, юридическое дарование и, могу сказать даже, его имя.
Что касается генерала Мале, право, нельзя не пожалеть о нем, особенно сопоставляя горестный его конец с этим блеском, каким всегда окружает человека необычайная смелость. Безумие его кажется только дерзостью, и жалеешь, зачем не употреблено оно лучше… Нарядили военный суд; судили быстро и единогласно приговорили к смерти Мале, Гидаля и Лагори. Весь процесс продолжался три ночи и два дня. Мале был неизменно мужественен, не сказал и не сделал ничего предосудительного.
«Я хотел истребить деспотическое могущество Наполеона над целым светом, — сказал он своим судьям. — Объявляю это; к чему же все ваши словопрения? Повторяю, что у меня их нет».
Его и соучастников его приговорили к расстрелу. В три часа пополудни 27 октября вывели их на Гренельскую площадь. Мале шел твердым шагом к тому месту, где ожидали их солдаты.
«Как они молоды!» — сказал он, глядя на бедных новобранцев, которые готовились умертвить его.
Осужденных поставили рядом, друг подле друга, и плутонг должен был выстрелить во всех них разом. После первого залпа Мале остался на ногах, его ранили, но не смертельно. При втором выстреле он упал, но еще был жив! Наконец солдаты принуждены были добить его.
Глава LVIII. Снова наедине с императором
Дело Мале произвело ужасное впечатление, включая самые отдаленные провинции. Но между тем Мария Луиза, жившая в Сен-Клу, очень мало испугалась и не меньше прежнего ездила верхом по окрестным лесам, где могли скрываться сборища заговорщиков, потому что под стражей находились только Мале и двое сообщников его; а в первые минуты нельзя было думать, чтобы такой поступок был сделан без обширных и отдаленных связей, которые вдруг могли открыть себя.
— Что же они могли мне сделать? — спросила Мария Луиза с некоторой гордостью архиканцлеру, когда он приехал в Сен-Клу доложить о случившемся утром.
