Нелегко описать те глубокие чувства, которые овладели императором, когда он целовал Марию Луизу и особенно своего сына!.. Дитя, пробужденное в необыкновенный час, сначала расплакалось, но наконец узнало своего отца, портрет которого показывали ему каждый день. Как должен был страдать Наполеон на острове Святой Елены, вспоминая этот час, сладостный для него! А Мария Луиза? Как он был счастлив, говоря ей, что любит ее и что он равно счастлив свиданием с нею и возвращением в свою столицу!..
На другой день утром, почти до рассвета, пушки Дома инвалидов загремели, извещая о прибытии императора в Париж. Я была так больна, что не могла сама ехать во дворец и послала своего брата: мне хотелось узнать хоть что-нибудь о Жюно. Альберт съездил и сказал мне по возвращении, что никогда выход императора не бывал так прекрасен: посетителей тьма и сам он превосходен. Он явно чувствовал беспокойство приехавших к нему и трогательно, нежно успокаивал этих встревоженных отцов, братьев, родственников. Положение его было совершенно не таково, как при отъезде в поход 1812 года: тогда он один составлял всё, и был единым светилом, и не в чем было ему оправдываться перед целым народом. Если иногда и возвышался ропот, победы отвечали на него — и всё стихало. Теперь дела изменились… Франция была перед ним и спрашивала о своих сынах, тысячами погибших в ледяных водах Березины, в снегах Борисова, или тысячами убитых пиками казаков! Унылым и строгим голосом спрашивала Франция, где же ее многочисленные, прекрасные батальоны и вся эта армия, которая должна была завоевать оставшуюся Европу?..
Через несколько дней по возвращении императора я увиделась с архиканцлером, и он сказал мне, что Наполеон в это время всего больше занимался делом Мале. «Не подумайте, что дерзость этого человека поразила императора всего больше, — говорил мне Камбасерес. — Нет, он взбешен против несчастного Фрошо, не может простить ему и при одном имени его вспыхивает самым ярким гневом…»
«Но, — спросила я, — отчего же он гневается на Фрошо больше, нежели на Савари и Пакье?»
«Не знаю, только это так! Он велел произвести следствие, и, признаюсь вам, мне страшно за Фрошо…»
Слова архиканцлера опечалили меня, потому что я очень любила графа Фрошо и знала также, что Жюно любил его искренно. Он был бургонец, и с тех пор как Жюно сделался парижским губернатором, наша дружеская связь с ним укрепилась. Я боялась за его судьбу. Когда кончилось следствие над Фрошо, император потребовал от членов Государственного совета голосов, отдельно от каждого. Приговор их оказался ужасен для Фрошо, потому что он точно был виноват. Но что же сделал император, которого всегда хотели представить злодеем и насильником? Он только велел удалить Фрошо от дел, но ни одной минуты не думал применить к нему закона об изменниках. А между тем, сколько я знаю, он точно считал его изменником. Он сказал однажды Жюно, когда тот, возвратившись из России, хотел говорить в пользу Фрошо:
— Не говорите мне об этом человеке — мне больно слышать его имя… Если он не изменник, то по крайней мере очень похож на него… Как?! При первом слове, которое говорит ему неизвестный человек именем этого Мале, он приготовляет зал заседаний городского собрания!.. Да если бы я и в самом деле умер, где было место парижского префекта?.. Подле регентши, подле Наполеона Второго… Что сделал бы ты, например?
Жюно поглядел на императора и не ответил ему. Император повторил вопрос; Жюно опять не отвечал. Наполеон взглянул на него опять и увидел столь бледным, что почти ужаснулся. Но он понял его и, взяв за руку, сказал:
— Это лишь предположение, мой друг… Да!.. Небо еще продлит мои дни… Мне нужно жить для окончания всего, что хочу я сделать… Но Бог правосуден… Он знает, что я прошу у него себе долгой жизни единственно для славы и счастья Франции и всего мира… О Франция, Франция! Пусть будет она богата и цветуща, как я мечтаю о ней сегодня… А тогда, тогда пускай!..
— А ваш сын, государь? — спросил Жюно.
Император вздрогнул.
— Мой сын!.. О, да… Я желаю прожить столько, чтобы видеть его тем, кем мечтаю: видеть его первым государем своего времени!
Оборотившись к окну в сад, он впал в глубокую мечтательность, и Жюно не стал отвлекать его… Император улыбался иногда, и лицо его прояснялось от внутреннего света, который вырывался из души… Так пробыл он несколько минут; потом, возобновляя прежний разговор, он сказал о Фрошо:
— Так ли поступили высшие чиновники при смерти Генриха IV? Посмотрите на Силлери, тогдашнего канцлера: он тотчас прибежал в Лувр… Он присоединился к регентше и к тому, кто делался государем, когда умер его отец, потому что таковы законы государства… По уставам Империи, сын мой должен наследовать мне… Я никогда не накажу Фрошо, помня прежнюю его верную службу и его прямодушие, но никогда более не употреблю его в делах.
Жюно пересказал мне этот разговор в тот же самый день, и на той же неделе у меня обедал кардинал Мори, что случалось довольно часто, потому что он бывал у меня каждый день, и это в продолжение шести или семи лет. Откровенно разговаривая о деле Фрошо, кардинал сказал нам с мужем:
— Уверяю вас, что суд над Фрошо сделан был лишь для репутации императора во Франции и, следовательно, в Европе. Конечно, императора жестоко поразил легкомысленный поступок Фрошо. Он служит для него доказательством истины — может быть, печальной, но истины, — что революция, которую он почитал уничтоженной, все еще живет. Он насажал в свой Государственный совет слишком много людей 1792 года, тогда как этот Совет нужно было составить только из людей надежных… Да и чего вы требуете от фигового дерева — яблок или груш? Оно не даст вам их и всегда будет производить только фиги… Так и революционер всегда останется революционером. А Фрошо ведь был им, надо признаться.
— Но он честный человек, — сухо сказал Жюно. — Я ручаюсь за него, никогда и не думал он изменять императору. Какое-то несчастное головокружение смутило его рассудок во время дела Мале… А герцог Ровиго?! Он, как жалкое дитя, дал отвезти себя в Ла Форс, так же как и господин Пакье!.. Надобно же быть справедливым… И кроме того, революционные люди, к которым и я имею честь принадлежать, питают величайшее уважение к своему слову. Давши присягу, они верны ей…
Узнав о приезде императора в Тюильри, я вскрикнула от радости. Казалось несомненным, что командиры корпусов приедут вслед за ним. Я посылала своего брата в Тюильри на другой день, но толпа была слишком велика, и он не мог видеть императора. Я подождала несколько дней, но не слыша никакого известия, не получая ничего, встревожилась и написала императору. Мне невозможно было ехать самой: я умирала от сильнейшей нервической болезни, так что из одной комнаты в другую меня переносили на эластическом тюфяке… Целый год, беспрестанно испытывая беспокойства, я была недалеко от смерти…
В обращении к императору я писала о Жюно с выражением глубокой тоски, потому что страдала от мысли не свидеться с ним более… Мне было так дурно! Сверх того, в письмах его видна была душевная грусть, и я не могла читать их без слез. Я видела, что эта благородная, чистая, преданная душа глубоко несчастлива… От чего? Я не знала, но предчувствовала какое-то убийственное событие, читая исполненные скорби слова в письмах Жюно.
На другой день после моего письма императору ко мне явился добрый Дюрок, брат, друг мой… Я уже видела его по приезде.
— На этот раз я не от себя, — сказал он мне и сообщил ответ императора. Тот велел сказать мне, чтобы я была совершенно спокойна и что Жюно здоров.
— Но я знаю, что нет! — отвечала я Дюроку, пристально глядя на него. — И вы, мой милый герцог, вы тоже знаете это.
Дюрок потупил глаза и не отвечал ничего.
— Дюрок! — сказала я, взяв его руку. — Я очень больна; может быть, я не увижу, как зазеленеют вновь эти деревья (я указала на деревья в моем саду)… Скажите правду, что такое было между императором и Жюно?
