Это письмо, писанное человеком, хорошо знавшим Испанию, было чрезвычайно прискорбным для меня — несчастья отечества всегда находили горестный отклик в моей душе… И между тем как страдали мы за Испанию!
Рапп деятельно поддерживал переписку с Жюно. Он так благородно отказался от командования его корпусом, когда император рассердился на герцога Абрантес в России, что Жюно чувствовал глубокую признательность за это и сказал, расставаясь с Раппом, при отъезде последнего в Данциг:
— Ты мой военный брат и честный, благородный человек! Я никогда не позабуду твоего поступка.
Но Рапп утверждал, что это поступок самый обыкновенный, и удивлялся, что Жюно говорит о нем. Пожимая руку его, он сказал:
— Ну да, между нами дружба на жизнь и на смерть!
После перехода через Березину вместе с императором Рапп отправился с ним в Вильну. Но в Сморгони император объявил ему, что он отправляется во Францию, чтобы собрать новые средства и пробудить народный патриотизм. «Они, мой милый Рапп, хотят напасть на нашу прекрасную Францию, а я хочу, чтобы она осталась неприкосновенной…»
«Да, — говорил мне Рапп, рассказывая о своем расставании с императором, — да! Он оставил армию, чтобы спасти остатки, чтобы оградить нас от пруссаков и русских, а не оттого, что ему было холодно, как говорят здесь люди, которым стоило бы отрезать язык».
Прощаясь с Раппом в Сморгони, император сказал ему, что он должен возвратиться в Данциг, но прежде помочь Нею и королю Неаполитанскому собрать остатки армии. В Вильне Рапп делал чудеса не только храбрости, но и человеколюбия… Этот старый солдат, хотя и молодой человек, понимал очень хорошо, что несчастные солдаты, за два месяца получившие продовольствие только три раза (в Смоленске, Орше и Ковно), были глухи к голосу своих командиров, но были доступны голосу товарища: им-то и говорил он с ними… Столь же твердый, сколько благодетельный, он в Вильне нес на своих плечах раненого унтер-офицера, который не мог идти, и тут же бил палкой какого-то солдата, хотевшего отнять хлеб у маркитантки, заплатившей за него пятнадцать франков своих денег!
Почти в это же время была кинута в общество новость, к каким оно всегда жадно: я говорю о путешествии императора и императрицы в Фонтенбло, где жил уже несколько месяцев папа Пий VII, до тех пор почти пленник в Савоне*. В Фонтенбло он действовал превосходно — как апостол, как истинный наместник Иисуса Христа… Приблизившись к нему, императрица встала на колени и просила его благословения: святой отец благословил ее как свою духовную дочь… Император вел себя с папой так, будто он только что приехал для коронации в 1804 году. Признательный за выгоды, которые даны были Францией многим епископам, назначенным после разрыва отношений с Папским Престолом, папа обещал утвердить их своею духовной властью. Император возвратил свою благосклонность епископам и архиепископам, подпавшим под его гнев. В числе их был и кардинал Феш, изгнанный в свое Лионское архиепископство. Он был дядя императора, но Наполеон не признавал семейных связей в таких отношениях.
Его часто обвиняли в жестокости, но он родился с добрым сердцем и, я уверена, с чрезвычайной чувствительностью. Только несчастное его положение в первые годы юности совершенно переменило природу его, и появилось честолюбие, овладевшее душой, созданной любить и быть любимой… Наполеон видел две совершенно различные жизни — одну после детских своих лет, другую — во всё остальное время. Поручик артиллерии в Марселе, он не думал, что этот город будет составлять некогда часть обширной его Империи… Ему было семнадцать лет — годы самой цветущей юности и, следовательно, обольщений!.. Но могла ли мечта, даже юношеская, убаюкивать его мыслью о короне, троне, могуществе! Только одно могущество признавал он тогда: могущество двух прекрасных глаз и гармонического голоса, когда они говорят о любви. Тогда он охотно поддавался очарованию обольстительного волшебства, особенно если оно является в необычайном блеске театрального обольщения. Госпожа Сен-Губерти. Наполеон увидел ее, услышал, и огненное сердце его затрепетало от звуков этого голоса, который, говорят, высказывал страдание души с такой истиной, что невозможно было слушать его без слез восторга. Наполеон был так глубоко взволнован, когда услышал госпожу Сен-Губерти в роле Дидоны, что сочинил стихи… Я прилагаю их здесь. Это, может быть, единственные стихи, которые сочинил он за всю жизнь свою.
Romains, qui vous vantez d’une illustre origine,
Voyes d’oи de'pendit votre empire naissant:
Didon n’eut pas d’attrait assez puissant
Pour arre^ter la fuite oи son amant s’obstine;
Mais si l’autre Didon, ornement de ces lieux,
Eиt e'te' reine de Carthage,
Il eиt, pur la servir, abandonne' ses dieux,
Et votre beau pays serait encore sauvage [245].
(Римляне, вы хвалитесь знатным происхождением,
Смотрите же, от чего зависело вашей империи рождение:
Дидона не была столь привлекательна,
Чтобы остановить бегство, к чему ее возлюбленный упорно
стремился;
Но если бы другая Дидона, украшение сих пределов,
Была царицей Карфагена,
Он, чтобы ей служить, ослушался бы своих богов,
И ваш прекрасный край оставался бы диким до сих пор.) [246]
В этих стихах есть поэзия. К склонности писать стихи, которая одна уже показывает нежную душу, прибавьте его любовь к поэзии Оссиана, его мечтательность, когда вечером он заслушивался отдаленным звоном колоколов, — и всё это без примеси жеманства, без малейшего признака, обличающего комедианта или человека в маске. Вот доказательства, что Наполеон сделался бы, как Люциан, составом из огня и железа, если бы в начале пути не изменили его равнодушие, эгоизм людей, а потом неизмеримая страсть честолюбия. Я не несправедлива к Наполеону; но я и не фанат его: я так же рассудительна, как он велик. Я сужу о таком колоссе славы единственно верным способом: по его собственным деяниям.
Известно, что он любил прохаживаться по утрам вдвоем с герцогом Фриульским, и величайшее удовольствие его было не дать узнать себя. Однажды, в марте или апреле, он вышел из Елисейского дворца, где жил тогда, и вместе с Дюроком отправился по бульварам. Был прекраснейший весенний день, теплый и благоухающий, шесть часов утра. Выйдя на бульвар, император с улыбкой заметил, что они слишком рано поднялись: все лавки были еще заперты:
«Не надобно подражать Гарун-аль-Рашиду так рано!.. — сказал он. — Впрочем, он со своим верным Гиаффаром, кажется, по ночам странствовал и изумлял багдадских жителей…»
Отмечая, какой дом слишком выдвинут вперед и заслоняет улицу, — что Дюрок должен был записывать — для передачи архитектору Фонтену, — они пришли к месту, называемому Passage du Panorama. Там несколько лавок было только что отворено. Одна из них привлекла к себе особенное внимание императора: это был знаменитый флорентинский магазин мраморных и алебастровых изделий. Его и тогда содержал, и теперь содержит Г.Л. со своею сестрой. Оба они из Швейцарии, образованные, приятные, лучшего общества люди.
В магазине была в тот момент только одна служанка, которая подметала пол, причем так неловко, от страха разбить какую-нибудь вещь, что император невольно загляделся на нее и наконец засмеялся, как веселый школьник.
— Ну! Кто же здесь управляет?.. — громко воскликнул он. — Не видать ни хозяйки, ни хозяина.
— Купить что-нибудь хотите? — спросила служанка, прерывая свою работу. Она оперлась на швабру и глядела на императора с видом довольно насмешливым.
