Александр, князь Невшательский, начальник штаба».
Жюно продолжал:
— Письмо это произвело на меня сильное впечатление, и я сразу написал о получении его, но с таким скорбным чувством, что в каждой строчке моей видно было всё огорчение от сношений столь официальных и сухих со старым другом, хотя бы и по делам службы. Бертье истинно добр: он неспособен сделать зло кому-нибудь из нас. Но он не таков, как вы, друзья мои, он не заспорит с Юпитером… — Жюно протянул руки к обоим своим товарищам и глядел на них попеременно с братской нежностью.
— Как бы то ни было, Бертье, получив мое письмо, тотчас отвечал мне вот что:
«Дрезден, 28 мая 1812 года.
Мой любезнейший герцог Абрантес!.. Зачем Вы печалитесь без причины? Император любит Вас… Вы теперь на поле битвы, где он лучше сможет оценить своих истинных друзей; а мы из числа их… Император вовсе не хотел огорчить Вас… Вы остаетесь командиром 4-го корпуса, под началом вице-короля…
Будьте спокойны: император, разговаривая со мной, убедил меня больше, нежели когда-нибудь, в своем доверии к Вам… Генерал Жюно в сердце его, он помнит прежние его заслуги и надеется на новые…»
— После этого письма слепая вера моя в дружбу ко мне императора воскресла… — Тут Жюно откинул рукой свои длинные волосы на сторону, как будто желая сбросить бремя и охладить свою пылающую голову.
Он выступил в поход радостно, как он сказал, углубился в Польшу, потом в Россию, и письма его ко мне становились реже и реже. Я получила, однако ж, два: одно с бивуаков, от 20 августа, другое с самого поля сражения, писанное вечером в день Московской (Бородинской) битвы. В первом он писал:
«У нас было большое сражение под Смоленском… Этот город, большой и хорошо выстроенный, хотя дома были деревянные, совершенно сгорел от наших гранат, и мы нашли в нем только пепел и трупы. Несколько улиц пощажены огнем, но жителей нет: их было, говорят, до сорока тысяч, и все ушли за русской армией… После этой битвы я беспрестанно в движении и еще вчера имел дело: у меня выбыло человек 500; русские потеряли много больше…
Сегодня отдыхаем… Армия идет вперед; наша очередь завтра. Мы идем по Московской дороге…»
Следующее письмо было три строчки о битве под Москвой. Он еще писал мне из Гжатска, письмо печальное и серьезное… Зато из Можайска получила я письмо веселое: видно, процитированные мною письма Бертье пролили немного бальзама на его болеющее сердце.
Следуя таким образом шаг за шагом по пути Жюно, отмечу письмо Бертье, писанное 6 июля 1812 года из Вильны. Оно всё собственной руки его. Видно, Жюно имел какие-то новые досады, командуя под началом принца Евгения, и писал об этом Бертье… Не постигаю, как император не хотел понять, что Жюно, при всей своей дружбе к принцу Евгению, не мог забыть, что всего десять лет назад он видел его почти ребенком, юным офицером генерала Бонапарта, и что всё прежнее напоминало ему о той дружбе почти покровительной, какую имел к юноше с большими надеждами человек, уже знаменитый между первыми храбрецами. Всё это было так недавно, что обстрелянная голова старого воина, украшенная славными ранами, не могла с покорностью склоняться перед молодыми усиками вице-короля. Наполеон не хотел понять, что старых товарищей его не ослепляли титулы Королей, Великих Герцогов и Высочеств; от этого было много несчастий.
Вот письмо Жюно, о котором я упомянула чуть выше, писанное из Можайска 13 сентября 1812 года:
«После огромной битвы 7 сентября я написал тебе, милая Лора, два слова, желая только уведомить, что я жив; теперь подтверждаю эту добрую весть. Скажу кроме того, что хоть погода у нас дьявольская (то есть северная) — ветер и холод, который простудил, охолодил и сбил с ног многих хилых, ослабленных еще утомлением и недостатком в пище, однако я здоров и лучше, нежели когда-нибудь: сегодня утром ел за четверых, завтракая с Деженеттом, который умирал с голоду и выпил со мной за твое здоровье. Он сам в добром здоровье, несмотря на дурную жизнь, и я прошу тебя передать это его жене.
Авангард русской армии не больше как в десяти лье от Москвы. Говорят, русские хотят еще раз подраться с нами: милости просим! Мы никогда не отказывались от такой милой забавы, и они увидят нас в бою, как только захотят.
Император был очень доволен моим корпусом во время большой битвы. И правда, они чудо как дрались! В жизнь мою не слыхивал я столько выстрелов ядрами, картечью, гранатами и пулями, как в тот день. Офицеры моего штаба, бывшие вокруг меня, без исключения все убиты или ранены… Я оставался посреди всего этого треска невредим, хотя почти не двигался с места, кроме некоторых разъездов по службе, не сходил с лошади, а здоров.
Ты, верно, теперь в Париже, посреди своих детей, а я здесь окружен тремя тысячами раненых русских, французов и союзников… Зрелище ужасное!..»
Из Можайска же писал он мне 6 октября:
«Два дня стоит погода удивительная; я, может быть, отправлюсь травить медведей, и если убью одного, то пришлю тебе его в пироге…»
Читатели видели, как потом переменился тон его писем. Жюно понял, что император Наполеон не был для него тем, чем был генерал Бонапарт под Тулоном… Может быть, это сделалось естественно, но не так принимала сию метаморфозу огненная душа бывшего адъютанта. Он любил человека, а не императора, он требовал от него взаимности, и можно представить себе, каково было ему увидеть первый бюллетень, где имя его окружала несправедливость… Едва опомнился он от горестного изумления, как второй бюллетень, еще более несправедливый, довершил прежний удар.
Он хотел повидаться с императором и просил позволения приехать из Можайска в Москву. Ему казалось, что одно слово оправдает поведение его, всегда благородное, чистое, рыцарское… В позволении отказали… Бертье писал, однако, всё такие же письма, как из Вильны, и несчастный поверил обманчивой безопасности. Впрочем, можно ли обвинять его за это?
Тут настали бедствия отступления… Он не мог не стенать о славе обожаемого им человека и в первый раз увидел, что для него есть еще хуже несчастье, чем страдать от несправедливости Наполеона: это страдать его несчастьями. О, мучения души его были ужасны!
Тогда-то получил он приказание от князя Невшательского: отправиться в Молодечно. Вот его ответ князю и письмо императору: здесь их настоящее место.
«Молодечно, 3 декабря 1812 года.
Светлейший Князь!
Я получил приказание Вашей Светлости приехать сюда и со вчерашнего вечера я здесь. По дороге не было ни одной деревни и ни капли воды. Дневной переход был чрезвычайно длинный, и более трети кавалерии отстало. Одни искали деревень на проселочных дорогах, другие пошли по дороге в Вилейку, а часть войск, как уверяют, отправилась по Минской дороге.
В первом письме своем Ваша Светлость приказывали мне приехать сюда и собрать эту кавалерию, и я всё исполню: осмотрю кавалеристов, сосчитаю оружие их и предоставлю Вашей Светлости отчет об их состоянии… Вы увидите, сколько славы должен я ожидать от командования, вверенного мне для окончания этого похода. Никогда и никто в моем чине не имел такого поручения; уверяю Вас, что я не в состоянии противиться пятидесяти — не говорю уже казакам, — а просто вооруженным крестьянам на лошадях… Однако я исполню полученное мною приказание. Но, Ваша Светлость, будьте добры ко мне, и если я окончу свое поприще так недостойно моей жизни, повергните к стопам Его Величества это последнее доказательство моей преданности. Пусть Император знает, что я всегда верный его подданный, не переменюсь в последнюю минуту и с доверенностью предаю ему несчастный жребий моего любимого семейства…»
А вот письмо императору:
«Молодечно, 3 декабря 1812 года.
Государь!
Достопамятный поход оканчивается. Я начал его, имея командование, которое могло дать славу, и оканчиваю, имея ниже моего чина командование, где могу только довершить потерю своей чести… два бюллетеня унизили меня, государь, — я не жаловался. Не очень дорожу я общественным мнением, но мнение Вашего Величества для меня дороже жизни.
