Он сердился на всех, долго расспрашивал, рассматривал, трогал меня, качал головой, ходил по комнате молча, с озабоченным видом, и наконец остановился перед Жюно.
— Послушай! Веришь ли ты мне?
— Как Богу!
— Правда?
— Клянусь честью!
Корвизар пожал руку Жюно.
— Ты заменишь в сердце моем бедного Ланна, ты так же благороден и мужественен. О, зачем он умер!..
Корвизар никогда не мог говорить о Ланне не растрогавшись. К тому же он был друг дома герцогини Монтебелло, в девичестве Геэнек…
— Ну, если веришь мне, то надобно исполнить мое предписание, — продолжал он. — Герцогиня не должна ничего есть! Когда я говорю ничего, то это в прямом смысле… Желудок ее отказывается от чего бы то ни было… ну и не надобно давать ему ничего [244].
— Боже мой, но она же умрет! — вскричала госпожа Лаллеман.
Корвизар обернулся к ней, и когда увидел это милое лицо, эти прелестные голубые глаза, блестящие как два сапфира посреди слез, он не сказал жесткое слово, которое было уже на устах его. Он даже улыбнулся этому полувоздушному видению. Но нежные чувства были так чужды ему, что он не в силах был совершенно удержать свой гнев.
— Разве вы тоже медик? — сказал он с бесподобным выражением. — Если вы лекарка, то я не вмешиваюсь ни во что!
Добрая моя Каролина сначала не могла опомниться от такой наглости и лишь потом узнала, что этот человек был настоящий волшебник, что он может возвращать жизнь с последней степени болезни, с преддверия гроба, к которому близка была и я… Предписания его соблюдали строго. В одиннадцатый день я попыталась съесть рисового отвара, и это вызвало страшную рвоту. Корвизар хотел сам быть при моем кризисе и состроил гримасу, когда увидел, что все его усилия тщетны. Он подошел к Жюно и сказал ему:
— Друг мой, жене твоей очень худо… Жизненные источники не истощены, потому что в ней их не меньше, чем в здоровом мужчине. Я не встречал такого крепкого, здорового сложения; стало быть, надежда есть, но только в ней, в ней самой… Пусть природа и сохранит свое! Герцогиня проживет сто лет, если сильные горести не убьют ее… Она страдает соразмерно своим силам. Теперь можно спасти ее только одним: дать ей опиуму. Не восточного — Боже сохрани от него! — а смолистого, еще смягченного камедью. В этом виде он совершенно очищен от наркотических частиц; он даже не производит сильного усыпления, он только утишает… Согласен ли, чтоб я дал его ей?
— Делай что хочешь, только спаси ее! — вскричал Жюно.
В тот день мне дали четверть грана смолистого опиума, разведенного не знаю чем, и я съела несколько ложек рисового отвара. Такие усилия спасли меня. Корвизар, конечно, был один из искуснейших медиков; но особенно он не имел соперника в орлином взгляде на больного и умел открывать в умирающем остатки жизни, из которых создавал новую жизнь… Конечно, он спас меня.
Но я долго была так слаба, что не могла ходить: меня носили на эластическом тюфяке. Жюно не позволял ни одной из моих женщин прислуживать мне во время болезни и на ночь оставался при мне, лежа на особенной постели. Вообще это он был величайший охотник поспать: но тут бодрствовал так, что изумлял меня. При наступлении каждого часа, когда надобно было мне принимать лекарство, он подымался и спрашивал тихо: «Лора, не спишь?»
Голос его был ясен и показывал, что он не засыпал. Сначала я была только изумлена и тронута этим, приписывая бессонницу его беспокойству обо мне; но потом я встревожилась за него. Он не только не спал, но и проводил часы бодрствования в ужасной тоске. Однажды, полагая, что я сплю, он вздыхал так тяжко, так горестно, как могла вздыхать только больная душа. Потом, опустив голову свою на изголовье, он почти рыдал, так что сердце мое облилось кровью… Два раза я позвала его — он не отвечал.
— Жюно, ты страдаешь, — сказала я, — страдаешь душою… Так подойди ко мне!
Он все молчал; я встала и сама подошла к его постели. Свет из алебастровой лампы освещал так слабо, что я не могла видеть, но почувствовала слезы его, когда приблизила к нему свое лицо.
— Жюно! Ты плачешь! — вскричала я. — Ты плачешь… Милый друг, о чем ты плачешь?
Я судорожно прижала его к себе. Сама я не могла плакать, я задыхалась… Я упала на колени подле его постели, и мне было так горько, так горько…
— Вот чего боялся я! — сказал он, подымая меня. — Бедная Лора! Можешь ли ты перенести тяжесть моей скорби в таком состоянии? Бедный друг!
— Но теперь я знаю, что ты страдаешь… Скажи, друг мой, скажи, о чем такая сильная горесть?..
И он сказал мне всё!.. Тогда-то в первый раз узнала я приключение его под Смоленском, и как опоздал его корпус, и, наконец, что говорили об этом ужасные бюллетени… Но этого было мало! Последняя, облитая ядом рана сделала и другие неизлечимыми…
Наполеон имел страсть, слабость, чтобы его любили. Но он не умел награждать привязанности таких людей, иначе как осыпать их вещественными благодеяниями. Разве одно слово от души не дороже богатств, не лучше имения в Польше с доходами в миллион двести тысяч франков, которыми наградил он Даву? Больше ли Даву любил его за это? Император имел об этом странные понятия; а он должен был бы ценить искреннюю привязанность, и уж в это время больше, нежели когда-нибудь, потому что в Париже начиналось тогда невидимое брожение умов, и он, несмотря на всё величие души своей, не мог скрыть от близких к нему людей, как оскорбляла его эта народная непризнательность. С ним уже не было Жозефины, которая умела разделять его прискорбия. С Марией Луизой надобно было таить боль души и всегда являться со светлым челом не только на публике, но и в домашней жизни. Только Дюрок знал всё, что перенес Наполеон в те месяцы 1813 года.
Например, он никак не мог скрыть прискорбия, которое возбуждали в нем карикатуры, острые слова и двусмысленности, появлявшиеся тогда в Париже. Надобно было смеяться над этим, а он оскорблялся душевно. Внизу Вандомской колонны, под одним из орлов, приклеили однажды четверостишье на императора, в самом деле возмутительное. Герцог Ровиго, искренно приверженный к Наполеону, велел отыскать виновника: не могли! А на другой день и на том же месте явилось опять то же четверостишье. Прочитав этот стишок, император велел позвать к себе герцога Ровиго, на которого явно был в неудовольствии, после русского похода, за дело Мале. Он не отнял у него министерства, но нередко обходился с ним крайне жестоко.
«Что же это такое, милостивый государь?! — вскричал император, едва завидев его. — Что это такое? Неужели я должен терпеть оскорбления мерзавцев, которые смеются над болванами, вашими подчиненными? Неужели я для того жил на свете, — продолжал он, топая ногою и приходя в гнев, — чтобы меня называли тираном и кровопийцей!..» — И он ткнул пальцами правой руки по бумаге на столе, в которой герцог Ровиго тотчас узнал злосчастное четверостишье. Стишок этот в самом деле был столь же ужасен, сколь несправедлив. Наполеон был вовсе не тиран и еще менее кровопийца. Он был даже добр. Нечувствителен, это правда, но зато очень прямодушен в обыкновенной жизни!..
Глава LX. Мы начинаем беспокоиться…
Жюно не мог без глубокой скорби говорить о бедствиях наших в России; он даже не любил, чтобы его спрашивали о них. Только оставаясь наедине со мной, он предавался тяжкой меланхолии своей и тогда доверительно говорил о том, что видел там. Однажды за завтраком он прочитал в «Мониторе» длинную статью о возвратившихся из России во Францию войсках. Горький его смех был ответом на это: он отбросил газету и выругался.
«Император поступает низко, — сказал он, когда мы перешли в мой кабинет, — стараясь скрыть от народа гибель сынов его!.. Да и как можно скрыть это? Газета пишет о войсках, пришедших в Майнц на обратном пути из России, но не говорит, что из четырехсот тысяч человек, перешедших Неман на пути в Москву, не воротилось и пятидесяти тысяч».
