Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Рассказывая об обратном переходе через Неман, он любил вспоминать о храбрости и дарованиях маршала Нея. Описывая наши бедствия, Жюно бывал превосходен, огонь блистал в глазах его. Вспоминая о бедствиях страшной ночи при переправе через Березину, он ужаснул нас своим рассказом: смерть от руки казаков и в ледяных водах реки… Фуры, наполненные бесполезными богатствами, переезжали через трупы, поражаемые ядрами с обеих сторон… Стонущие раненые на снегу по обочинам дороги, крик, вой, плач, смешанные с грохотом артиллерии, и всё это при ужасном блеске, который освещал могильное шествие толпы людей, теснившихся на мосту и падавших с него, без надежды на спасение… Двадцать тысяч человек попало там в плен. Сокровища Москвы воротились к их хозяевам, только запятнанные кровью и грязью… Неприятель захватил также полтораста пушек… Мы, в свою очередь, были обобраны, и постыдно, как гнусные разбойники…

Жюно скрежетал…

Если бы разные обстоятельства не благоприятствовали нам, говорил Жюно, французская армия была бы истреблена вся, до последнего человека, при переходе через Березину, и особенно в знаменитом деле под Ковно и при переходе через Неман. Маршал Ней стал там тем же, чем был он во время отступления из Португалии: последний в виду неприятеля, он выставлял себя для защиты солдат, оживлял их погибшее мужество твердыми словами и один значил больше, нежели десять батальонов… Но в водах Немана погибли, несмотря на сверхъестественные усилия нашего героя, остатки самой прекрасной армии, какую только выставляла Франция против неприятелей…

Этот поход, как все прежние, продолжался несколько месяцев, но какая ужасная разница!.. Дошло до того, что для нас не было будущего… Нельзя было ничем располагать: ни временем, ни собственностью, ни жизнью… Какой смысл был для этих несчастных иметь в Париже дома, великолепно убранные, когда они издыхали от холода и голода, в каком бы они ни были звании, гражданском или военном, в долинах Борисова или на берегу близ деревни Веселовой?..

Со времени возвращения из России Жюно терпел жестокие страдания от своих ран. Особенно последняя, полученная им в Испании в 1811 году, имела пагубные следствия для его организма. К этому присоединилась боль от тяжкой раны, нанесенной ему еще в Италии, при Лонато. Всё это, вероятно, поразило мозговые фибры его и расстроило равновесие в них. Жюно не потерял своих умственных способностей, но был в каком-то странном состоянии. Часто он спал целый день, а ночью не мог сомкнуть глаз. Горько было глядеть на него!.. Однажды, когда он сидел со мной, моим братом, Дюроком и генералом Валансом, сказали о приезде Нарбонна: он только что возвратился в Париж и поспешил к нам, лучшим из своих друзей.

Жюно бросился к нему, в его объятия, а потом подвел его ко мне, говоря:

— Это не только друг, но и благородный военный брат!

После первого горестного изумления от ужасной перемены во мне Нарбонн взял руку Жюно и спрашивал его взглядом, потому что не знал, открыта ли мне тайна его.

— Все так же, мой милый друг! — отвечал ему Жюно, и лицо его тотчас изменилось. — Я страдаю здесь, как страдал там…

Он взял меня в объятья, положил голову мне на плечо и заплакал… Скорбь моя сделалась невыразима: за всё время нашего брака я видела только раз его слезы. Как же жестоко было его страдание!..

— Жюно! Жюно! — сказал ему Дюрок твердым голосом. — Ты несправедлив к императору, он любит тебя. Клянусь, он любит тебя как прежде… Спроси у жены, которая виделась с ним не так давно… Скажите ему, что он неправ! — Дюрок повернулся ко мне, досадуя на мое молчание.

— Я уже говорила ему, — отвечала я обер-гофмаршалу. — Что могу я сделать? Он не хочет верить мне…

— Потому что ты сама не веришь своим словам, Лора, — сказал Жюно, вставая. — Я всё прекрасно знаю.

— Жюно! — вскричал Нарбонн. — Я скажу как Дюрок: вы несправедливы, император любит вас… Да и кого же стал бы он любить, коли не вас! Вы несправедливы…

— И это говорите мне вы! — отвечал Жюно. — Вы свидетель, что хотели сделать, когда отдавали Раппу мой корпус!.. Если он не взял его, так это потому, что благородная душа его не согласилась обирать друзей… Но обобрать хотели!.. Да, у меня хотели отнять солдат, которых я привел под картечь Московской битвы… Хотели похитить у меня средства и путь к славе!.. А кто же мог сделать это, как не тот, кто может всё?.. Нет, я не несправедлив… Наполеон не любит меня больше и, рискну сказать, он не любит нас всех!

Его голос, его вид, всё было в нем удивительно, когда он говорил это. Лицо его выражало благородные, нежные чувства оскорбленной души. Но особенно поразила меня какая-то электрическая искра, которая блеснула в огненном его взгляде и сообщилась сердцам его товарищей… Правда, все они молчали, но несомненно, что в душе каждого тайный голос отвечал голосу старого друга, скорбного, отвергнутого просителя, между тем как он требовал не мест, не орденов, не милостей, а сердечного слова.

Никто не говорил ничего… Эти пять человек оставались молчаливы, задумчивы… ничей голос не был слышен.

— Мой друг! — сказала я наконец Жюно. — Твой долг переговорить с императором. Я часто говорила тебе и повторяю еще, что если бы он прямо от тебя узнал, как ты страдаешь, я уверена, что он не только поправил бы зло, нанесенное тебе, но и сделал бы это самым лучшим образом.

Дюрок не сказал ничего; но Альберт, Нарбонн и Валанс вскричали, что я говорю правду и что надобно сделать это. Услышав, что бьет пять часов, Валанс взял шляпу и вышел, а Жюно подошел к Нарбонну и сказал:

— Неужели вы думаете, я не сделал этого? Неужели вы думаете, я позволил поразить себя в сердце без всякой защиты? Дюрок знает, что я писал. Он знает и какой ответ получил я!..

Лицо его приняло выражение ужасное. Дюрок подошел к нему и пожал его руку.

— Ты страшно огорчаешь меня, Жюно! — сказал он. — Успокойся… Успокойся ради нее, — он указал на меня.

— Наоборот, пусть она знает, что я сделал, — сказал Жюно. — Я хочу, чтобы Нарбонн и Альберт тоже знали…

Он пошел в свои комнаты и возвратился с портфелем, в котором было много бумаг… Я тотчас узнала по почерку и несколько писем императора; это удивило меня, потому что Жюно обыкновенно хранил их в шкатулке из сандалового дерева с золотой оправой. Эта шкатулка была замечательна не только красотой, но и тем, что некогда принадлежала Мурад-бею. Жюно вывез ее из Египта, и она чрезвычайно нравилась мне, но я не смела просить ее себе, зная, какой драгоценный залог хранился в ней.

Жюно сел подле меня и, достав несколько бумаг из портфеля, сказал:

— Еще за несколько месяцев до бюллетеней я имел объяснение с Бертье. Речь шла о 4-м корпусе, которым я командовал и который привел из Италии в Германию, даже до границ Польши. Проблема появилась, когда приехал вице-король. Не потому что я не хотел служить под начальством Евгения, доброго, храброго малого, которого я сам посадил на лошадь и любил как брата, но этот новый распорядок не годился мне. Я возражал… Ответы показали мне новое направление в мыслях императора… Я написал Дюроку… Ты, верно, помнишь всё это? — спросил он, обращаясь прямо к нему.

Дюрок сделал утвердительное движение головой, и Жюно продолжал:

— Император был тогда в Дрездене. Вот письмо Бертье, оно сугубо официальное в каждом слове…

«Дрезден, 28 мая 1812 года.

Г-н герцог Абрантес! Император получил Ваше письмо… Вы напрасно думаете, что император изъявляет Вам неблаговоление. Его Величество вполне знает Вашу преданность и Вашу храбрость, столь полезную для него на поле битвы. Вы, г-н герцог, не так поняли приказ, где я сказал Вам, что Вы остаетесь под началом вице-короля, для командования многими дивизиями; и чтобы не оставалось никакого недоразумения в этом вопросе, я изъясню Вам намерения Его Величества…

Вы остаетесь вторым командиром 4-го корпуса, под начальством вице-короля, командующего многими корпусами Центра; но так как 4-й корпус принадлежит к Итальянской армии, сформированной вице-королем, то император желает, чтобы штаб этого корпуса был в то же время штабом Его Императорского и Королевского Высочества как главного командира корпусов Центра. Таким образом, г-н герцог, в военном отношении Вы остаетесь командиром 4-го корпуса, под началом вице-короля. Император имеет к Вам совершенное доверие и любит Вас, а я знаю Вас так хорошо, что это уверение, не сомневаюсь в том, рассеет все сомнения, которые, по-видимому, имели Вы.