Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

5-й корпус генерала Лористона — 20 000.

6-й корпус маршала Мармона — 14 000.

11-й корпус маршала Макдональда — 18 000.

12-й корпус маршала Удино — 18 000.

Императорская гвардия — 17 000.

Императорская кавалерия — 6000.

Всего 173 000.

Силы союзников были готовы начать против нас наступательные действия и простирались, не считая шведов, до 225 000 человек. Вскоре это число должен был увеличить принц Шведский со своими войсками…

В первые месяцы 1813 года нашим послом в Вене был граф Нарбонн. Я часто получала от него известия и в каждом отчетливо слышала скорбный голос печали, даже в самых искренних выражениях дружбы его ко мне — той, кого он любил как свою дочь. Я просила его объяснить мне причину этой тоски и не могла добиться ничего конкретного… Но он сам дал мне ключ к ней, когда, при отъезде своем из Парижа, говорил, целуя меня и прощаясь:

— Я не знаю сам, куда еду! Пускаюсь в безбрежное море, где встречу только скалы…

— Но почему же не отказаться от этих опасных поручений? — спросила я почти со слезами, потому что нежно любила его. Увы, я уже не свиделась с ним больше!..

— Отказаться невозможно! Как скажу я императору, что не могу принять должность только потому, что вижу тут опасность?

— Однако, милый друг, если правда, что вы едете в Вену, то это посольство почетное. Меттерних любит вас, и я уверена, что вы вдвоем сделаете что-нибудь хорошее. Могу ошибаться, но думаю, что господин Меттерних желает мира. У этого человека сердце самое честное и прямое в политике. Сколько раз слышала я от него, в дружеской откровенности и без всякой дипломатической лжи, что политические дела шли бы гораздо лучше, если б люди сами не выдумывали затруднений, изобретенных обманом и еще чаще слабостью.

— Всё это я знаю, — отвечал мне граф Нарбонн. — Но всё равно уверен, что не сделаю ничего доброго… Милое дитя, повторяю вам, я очень несчастлив!

Он прислонил голову к мрамору камина и впал в жестокую мечтательность… Сколько раз после наших несчастий, общественных и личных, я вспоминала об этом утре!

— Да, — начал опять Нарбонн. — Через несколько недель — или месяцев — вы увидите, что я не понял инструкций, что я не сумел заключить мира…

Я уставилась на него во все глаза. Альберт вошел в эту самую минуту, Нарбонн сказал:

— Я знаю, что огорчаю вас… Бедное дитя, вам предназначено страдать от всех, кого любите вы!.. Но я нисколько не преувеличиваю своих опасений. Во многих местах, и даже в собственном моем семействе, я скрываю это… Но здесь я могу открыто говорить, потому что Жюно уже говорил вам этим языком… Только одного, может быть, не знает он, как я, потому что привязанность к императору накидывает непроницаемый покров на его глаза. Но я знаю очень хорошо (тут он понизил голос), что император Наполеон не хочет мира!

Я вскрикнула…

— Молчите! Ради Бога, молчите и забудьте всё: вы же не хотите погубить нас? Стало быть, Жюно видит это иначе? Это типично для тех, кто живет близко к императору… Постойте, спросите у почтенного герцога Бассано. Он советует заключить мир, хотя многие утверждают, что он просто желает угодить императору, лаская любимую его идею; но я уверен в обратном. Герцог Виченцский тоже хотел бы склонить императора к миру, но я не думаю, что мир будет заключен, потому что, скажу еще раз, мне кажется, что он не хочет его… Это совершенно политическая война с Англией, и покуда Англия будет на ногах, до тех пор не перестанут стрелять в нее из пушек. Повелитель наш сердится не на Россию, не на Пруссию, не на Австрию, а на этого врага своего, который впивается в его сердце и жалит своим жалом всякий раз, как только имеет время и возможность подняться и броситься на него… Так она, видите ли, должна умереть, чтобы он мог спокойно засыпать на своем ложе из лавров и завоеванных знамен…

Я слушала его с печальным вниманием, потому что в его словах звучала истина… Альберт молчал, но ясно было, что он одного с ним мнения, а он лучше многих мог подтвердить или опровергнуть мнение о политике Наполеона. Он знал этого человека с детских лет, знал очень хорошо, самая тайная политика Императорского кабинета была открыта ему… Он сказал мне, что согласен с графом Луи Нарбонном.

— Но эти мысли не должны выйти из твоей комнаты, — прибавил он. — Вредно будет и для Жюно, и для графа, и для меня, если узнают, что ум наш так ясен, — иногда надобно притворяться слепым… Особенно, сестра, остерегись писать что-нибудь об этом разговоре твоему мужу. Я знаю его мысли…

— Разве они такие же, как у вас обоих? — спросила я с изумлением.

Альберт кивнул головой.

— Да! Да! — сказал Нарбонн. — И он очень несчастлив этим… О, император должен был бы внимательнее прислушиваться к голосу мужественной преданности!

Этот разговор с Нарбонном и братом моим заставил меня много думать… Я никогда не могла утвердиться в своем сомнении, однако всё заставляет меня думать, что во время аудиенции, которую Жюно имел у императора незадолго перед своим отъездом, он говорил ему в том смысле, как думали Нарбонн и мой брат. По крайней мере я имею сильные причины так считать. А ведь желание всеобщего мира было в то время господствующей мыслью…

Короче, Нарбонн отправился в Вену с твердым убеждением, что ему не заключить мира, потому что император не хочет его… [248] Прощание наше было печально: казалось, будто откровение будущего летало над нами… О, какая жестокая потеря! Какой друг!.. Великий Боже! Что я сделала? За что испытывает меня так гнев твой?..

Первое совещание, которое имел Нарбонн по приезде своем, было не только очень продолжительно, но и очень важно. Князь Меттерних сам посетил его во французском посольстве, и там-то происходило первое их совещание. Возвратившись домой, он был в сильном волнении, быстро ходил по комнате и, кинув свою шляпу на кресла, вскричал: «Итак, вот еще один человек, приносимый в жертву!..»

Это было справедливо.

Император отправился из Парижа 14 апреля, и отъезд его произвел глубокое впечатление на парижских жителей. До тех пор он никогда не возбуждал опасений, удаляясь из своей столицы: победа следовала за ним по пятам! Но жребий переменился, и о нем теперь столько же тревожились, сколько прежде были уверены в нем. Новостей ожидали с нетерпением, к которому примешивался страх. Все знали, что начаты переговоры; но чем они закончатся?

Я имею достоверные сведения, что в это время австрийский император не хотел войны. Австрия, конечно, давно желала вознаградить свои потери, особенно сделанные во время несчастных для нее событий 1805 года. Так, в 1808 году Венский кабинет предлагал России тройной союз с Пруссией и с нею, но тогда Россия отказалась. В 1813 году, напротив, если бы император Наполеон согласился возвратить Иллирийские области и некоторые другие завоевания, бесполезные для Франции и необходимые для Австрии, она осталась бы нашей верной союзницей… Несчастная наша судьба хотела, чтобы Наполеон не сделал ни малейшей уступки тому, что, вероятно, он называл каким-нибудь особенным именем, потому что никогда не хотел он признать существования необходимости!.. Это владетельница с железным скипетром, и перед нею должна склонять голову сильнейшая власть… Иначе она обратит в прах самое великое могущество… Мы увидели это!..

Открывая Законодательный корпус 14 февраля 1813 года, Наполеон сказал: «Война, которую веду я с Россией, есть совершенно политическая война…» И между тем он же говорил, что желает мира. «Он необходим свету, — сказано в той же речи. — Но я заключу его тогда только, когда он будет сообразен с честью, выгодами и величием моей Империи. Покуда продолжается эта морская война, мои народы должны быть готовы к жертвам всякого рода».

Таким образом, император объявил нам, что он опять будет сражаться с Англией на берегах Одера и Эльбы так же, как думал сражаться с нею под Москвой. Это явно. И можно ли совершенно порицать Наполеона за эту твердую решимость, сколько ни была она пагубна для нас? Можно ли требовать от него самого отчета во всем, что принес он в жертву этому неизменному желанию истребить смертельного врага своего и нашего в то же время? В этой борьбе Англии с Наполеоном надо видеть не только войну самую ожесточенную; нет, к неприязни человека к правительству тут присоединилась еще старая, историческая вражда народа с народом: рано или поздно мы должны были расплатиться за Американскую войну. И мы расплатились честно, с процентами — отдали больше, нежели были должны. Семнадцатого апреля император прибыл в Майнц, 25-го — в Эрфурт, место давнего свидания его с императором Александром… Сколько воспоминаний должно было родиться тут в душе его! Он провел в Эрфурте несколько дней и оттуда переехал в свою главную квартиру, везде по дороге разговаривая с молодыми солдатами, которые заступили вместо старых воинов и до такой степени были наэлектризованы словами Наполеона, что, несмотря на свои годы, почти детские, решились умереть за императора и отечество. Весь гений Наполеона действовал в эти минуты, когда должна была решиться судьба его и с ним целого света.