Я перечитывала письмо в третий раз, когда, желая показать в нем Лавалетту несколько слов об императоре, обернулась, но уже не нашла его в комнате. Мне сказали, что он ушел в самом странном смущении. Но с Лавалеттом случалось это очень часто; потому я не обратила большого внимания на его бегство и легла спать, нимало не предчувствуя, какое несчастие уже поразило меня.
Вот письмо Дюрока:
«Десять часов вечера. Я утомлен выше всякой меры, однако не хочу, чтобы эстафета отправилась без известий от меня, потому что уже давно не мог я писать Вам.
Вчера получил я письмо от Жюно и буду отвечать ему при первой свободной минуте. Но покуда я не сделаю этого сам, напишите ему, что Император доволен им и любит его как всегда… Бедный Жюно, с ним то же, что со мной, — дружба с Императором нам дороже жизни…
Для меня невыносимо видеть скорбь Императора: смерть Бессьера ужасно поразила его…
Еще одна победа!.. Как будто счастливое предчувствие помешало мне вчера запечатать письмо. Эта победа — один из прекраснейших военных подвигов Императора. Можете говорить это громко.
Прощайте; пишите мне о себе. Я беспокоюсь о Вас.
Дюрок».
На другой день, едва было десять часов утра, как мне сказали о приезде Лавалетта… Страшная мысль пробежала у меня по сердцу, когда я вспомнила вчерашнее его смущение. Я подумала об Иллирии и, бросившись к нему, как только он вошел, спросила:
— Что случилось с Жюно?
— Ничего! Ничего! — отвечал он.
Лавалетт сел подле меня, взял за обе руки и произнес с очаровательной добротой, которая так была ему свойственна:
— Мой друг! Большое несчастие для вас… Но оно общее для всех, кто знал его, потому что его любили!..
Потом, как будто боясь, что у него не хватит сил высказать пагубное известие, он, если можно так выразиться, кинул его:
— Дюрок умер!
Я вскрикнула.
— Да! — продожал он. — Дюрок умер, убит в сражении под Рейхенбахом… Или, лучше сказать, это одна из тех страшных случайностей, которыми карает нас Провидение, потому что сражение было уже кончено!
Тут он рассказал мне, как Дюрок ехал позади императора и разговаривал с генералом Кирхнером, когда их обоих убило ядро, пролетевшее такое расстояние, что непостижимо, как могло оно еще сохранить свою силу.
Я онемела. О, как страдала я! Казалось, что в этом ударе, которым смерть стучалась ко мне в дверь, был какой-то страшный, неведомый голос, предвещавший мне новую скорбь, ужаснее всех других!..
Смерть Дюрока ужасно поразила императора. К тому же она так близко следовала за смертью Бессьера! Потерять Дюрока было неизмеримое несчастье для Наполеона. Тринадцать лет жил он с ним в самых искренних отношениях, где часто повелитель исчезал и уступал место другу. Правда, эти отношения никогда не были таковы, как отношения Жюно к императору в то ужасное время для Наполеона, когда они вдвоем терпели нужду. С Дюроком — совсем иное: Наполеон поверял ему прискорбия, совершенно отличные от тех, которые обременяли его в 1795 году; оказавшись отставным генералом, он часто не имел самого необходимого, и адъютант его был только счастлив, что мог помочь.
Глава LXIII. Меттерних и Моро
Я желала бы не говорить о той эпохе, которую должна описывать теперь… Есть несчастья, есть горести, не имеющие имени и, сверх того, не встречающие сострадания в тех, кто окружает нас, разве кроме немногих, близких к нам людей… Впрочем, постараюсь отдалить, сколько можно, минуту, когда надобно будет описывать бедствие, и для Наполеона бывшее истинным несчастьем…
Читатели припомнят описанное мной выше, где я говорила, что Наполеон предлагал отправить к императору Александру герцога Виченцского. Царь очень любил герцога, и Наполеон не обманывался, что он может сделать при нем многое. Это было тем вернее, что герцог Виченцский действовал прямодушно и думал, что он выражает с обеих сторон истинные чувствования каждого. Когда царь приехал ко мне в 1814 году, он удостоил меня разговором о делах чрезвычайно важных, но между ними одно особенно поразило меня: он говорил о выборе людей, которых Наполеон посылал к нему. Я перескажу этот разговор со всем вниманием, какое заслуживает он, но сделаю это в своем месте; теперь надобно извлечь из него только самое необходимое для пояснения событий.
— Когда я увидел, что император Наполеон (царь никогда не называл его иначе) посылает ко мне такого человека, как герцог Виченцский, я начал верить его искренности, — сказал император Российский. — Я весьма уважаю герцога Виченцского, — прибавил он, помолчав несколько секунд в задумчивости, которая почти всегда показывает внутренний диалог со своей совестью. — В его душе есть что-то рыцарское… Да, это честный человек.
— Государь! — сказала я в сильном волнении. — Похвалы вашего величества не могли быть сказаны ни перед кем, больше меня способной оценить ваше мнение… Мы почти вместе с ним воспитывались… Я называла его своим братом, а почтенный его отец называл меня своей дочерью. Арман достоин ваших похвал…
— Как! — вскричал император Александр, обрадованный, что нашел сердечное согласие в той, с кем говорил о человеке, любимым им за добро, оказанное ему. — Как, вы в такой дружбе с герцогом Виченцским?! Это очень приятно мне… Но вы сейчас сказали: «Я называла его братом!» А почему не называете вы его своим братом и теперь?
Я покраснела, несмотря на то что позади меня были шелковые обои пурпурного цвета, и сумела увильнуть от ответа: еще не время говорить и писать об этом…
Австрия хотела сначала видеть, как пойдут дела, прежде чем решиться выступить против этого ужасного льва, к которому силы возвращались так скоро после совершенного истощения. Господин Бубна, один из замечательнейших людей Венского кабинета (но ниже Меттерниха, которого я почитаю самым искусным государственным человеком в нынешней Европе), был отправлен в Дрезден к императору Наполеону для исполнения таких же дипломатических поручений при нем, с какими был послан господин Стадион к императору Российскому и королю Прусскому… Перемирие сделалось для нас чрезвычайно важно: утомленная армия нуждалась в отдыхе. Наполеон ожидал кавалерии, и она шла к нему, но для этого необходимо было время; так что перемирие помогало ему. Конечно, союзники это понимали, потому что нелепо было бы думать, будто, имея возможность низвергнуть страшного колосса, они допустили бы восстановления его силы… Справедливо говорили, что император Российский ожидал двух пособий: резервной армии и генерала Моро, которому принц Шведский (Бернадотт) писал письмо за письмом, чтобы он поспешил возвратиться в Европу; но Моро не приезжал. Говорили также, что и Австрия извлекала пользу из перемирия, потому что она не была готова… Словом, это перемирие было кстати для всех. Но жаль, что не продолжали войны — по крайней мере тогда Наполеон избавил бы себя от семи лет мучительных страданий на скале Святой Елены. О, если бы будущее было открыто ему, он, верно, предпочел бы славную смерть в окружении своих новобранцев годам мучения бесславного и безнадежного.
Я сейчас упомянула о человеке, имя которого будет всё чаще встречаться в моих Записках. Это Меттерних. Я постараюсь обрисовать портрет его, не увлекаясь ни пристрастием дружбы, ни предубеждением неприязненности, потому что жребию угодно было делать его и другом и врагом моим.
Меттерних обладает такими высокими способностями, что это ставит его вне круга обыкновенных государственных людей нашего времени. Он соединяет в себе характер твердый, рассудок и суждение совершенно верные, ум тонкий, деятельный, способный к величайшему прилежанию, стойкость сопротивления и мягкость, умеющую соглашаться. Гений его давно уже занял первое место между государственными людьми, управляющими теперь и управлявшими в 1813 году судьбой Западной Европы. Тогда в нем особенно было одно качество, изумительное в такие молодые лета [249], — совершенное знание людей, дел и отношений. Ко всем другим его качествам надобно прибавить возвышенность души, благородство, откровенность в отношениях как государственных, так и частных; доброта и ум его очаровательны.
