Прекрасное, пылкое, решительное юношество наше было достойно надежд, которые возлагали на него. В сражении под Вейсенфельсом, 29 апреля, узнало оно в первый раз свист пуль, грохот пушек и пороховой дым. Однако наш авангард, состоявший весь из пехоты, потому что у нас не было кавалерии после московских бедствий, удержал русский авангард, в котором была почти одна кавалерия. Потом была победа в Люценской битве и смерть маршала Бессьера накануне ее…
По уверению знатоков военного дела, Люценская битва была одним из прекрасных военных подвигов Наполеона.
«Это Египетская битва! — сказал он, осмотрев местоположение. — Пехота и артиллерия есть, кавалерии нет. Господа, надобно заменить ее собою!»
В самом пылу битвы в этот день видели, что Наполеон сошел с лошади и, как сказал он сам, «заменял всё собою»… При восклицаниях «Да здравствует император!» брали батареи холодным оружием. Да, наш последний вздох был прекрасен!..
Между тем принц Евгений ловким движением открыл королю Саксонскому вход в Дрезден. Неизменность этого доброго короля, всегда отменная, выразилась еще больше после Люценской битвы. Но для вице-короля это был последний его подвиг в походе 1813 года. К несчастью, Наполеон счел необходимым, чтобы он возвратился в Италию, и он поехал туда 12 мая, в самый день прибытия короля Саксонского в свою столицу. Восемнадцатого мая Евгений был уже в Милане. Новая армия создавалась его попечениями, и в конце августа она уже сражалась в Германии… В этой армии было 45 000 человек пехоты и 2000 кавалерии — все это похоже на чудо!.. За одиннадцать месяцев итальянская армия доставила 90 000 солдат! 40 000 в начале 1812 года, 20 000 осенью и 28 000 в конце марта 1813 года. Эти последние, приведенные генералом Бертраном, прибыли к германской армии в самый день Люценской битвы… Это, кажется, достоверно. Я знаю также, что отъезд принца Евгения произвел неприятное впечатление на Австрию: она видела в этом недоверчивость, которой, может быть, и не было. Но в то время, когда она открыто принимала характер вооруженной посредницы, это казалось ей оскорблением… Почему?
Надобно описать здесь один случай того времени: он важен, когда вы знаете имена двух действующих в нем лиц, потому что сам по себе он совершенно ничтожен, и несмотря на то, чрезвычайно важен.
Наполеон имел встречу с Меттернихом. Разговор был очень пылкий и часто принимал такой оборот, что слышавшие его опасались, как бы не кончился он сценой самой неприятной. В такие минуты император не всегда удерживал себя, и Меттерних, неизменно ровный, умеренный, имел над своим противником большое преимущество, и оно удваивалось, утраивалось от того, что оба они видели, как гнев одного и хладнокровие другого вели к проигрышу и к победе. Наконец, вспышка явилась в сильнейшей степени… Наполеон быстро расхаживал по своему кабинету, принуждая тем и Меттерниха следовать за собой, но он никак не мог заставить его ускорить шаги. Это хладнокровие, раздражавшее императора, переполнило меру его гнева. Он подошел к Меттерниху с величайшей запальчивостью и заговорил еще более громким голосом. В этот момент рука его упала на шляпу, которую Меттерних держал и, нисколько не предвидя удара, выронил…
Наполеон тотчас заметил это, и я уверена, что он сожалел, зачем коснулась рука его несчастной шляпы, не важно, вольно или невольно было его движение, и как бы то ни было, быстрый взгляд его следил за шляпой в миг ее падения. Меттерних продолжал ходить с прежним спокойствием и, казалось, не обращал внимания на свою шляпу.
Обстоятельство, ничтожное само по себе, явно имело влияние на ум и расположение Наполеона, и он озадаченно взглядывал на несносную шляпу всякий раз, когда проходил мимо нее.
Что сделает он, спрашивал себя Меттерних, потому что мысленно он решился уйти без шляпы, но не поднимать ее. Наконец, при третьем переходе, император сделал так, что ему надобно было проходить подле самой шляпы, и она мешала ему шагнуть. Он легонько пихнул ее ногой, поднял и небрежно кинул на стул, подле стоявший… Из этого случая, совершенно пустого, можно сделать глубокие выводы. Наполеон поступил со всею ловкостью и умом, то есть как обыкновенно поступал он, желая сделать хорошо. Что касается Меттерниха, его поведение во всей этой маленькой сцене было благородно и прекрасно; впрочем, таково оно всегда, во всех различных положениях, где жребий заставлял его играть ключевую роль.
Я уже сказала, какое ужасное действие произвела на нас весть о страшной кончине маршала Бессьера, герцога Истрийского… Нами овладел ужас, который был слишком скоро оправдан обстоятельствами… С нетерпением ждали и вместе страшились прибытия каждой эстафеты… Я знала положение Жюно в Иллирии и в Венеции и с этой стороны была спокойна. Он мог опасаться только высадки англичан; но ее могли произвести войсками немногочисленными, и потому я не беспокоилась. Генерал Бертран, место которого занял Жюно в Иллирии, приехал ко мне, возвратившись оттуда, со своею женой, и их рассказы о тамошней жизни заставили меня жалеть о скуке, ожидавшей Жюно, зато совершенно рассеяли мое беспокойство. Госпожа Бертран была удивительно мила и добра при этом свидании со мной, почти первом искреннем нашем свидании. Она показалась мне женщиной остроумной, необыкновенно приятной, когда хочет нравиться, и уверенной, что ее сразу полюбят, как только она пожелает этого. Генерал, муж ее, знакомый мой с давних пор, говорил с большим участием о положении Жюно. Несколько слов, убедительных от того, что они были сказаны с искренней горестью, показали ему глубину душевной раны Жюно, и он надеялся, что ее залечит деятельная жизнь губернатора Иллирийских областей.
В это время у нас распространилось еще одно весьма тягостное известие — о соединении Шведского наследного принца с союзниками. Восемнадцатого мая он сделал высадку в Штральзунде, с тридцатью тысячами шведов, и потом соединил под своим командованием армию во сто сорок тысяч человек, составленную из русских, пруссаков и шведов. Эта армия разбила маршала Нея под Денневицем, спасла Берлин и не допустила императора воспользоваться успехами, одержанными им под Дрезденом… Между тем Париж походил на пустыню. Жены отсутствующих мужей — следовательно, большая часть женщин высшего общества — разъехались по своим поместьям или на воды, и в Париже оставались только те, кому было необходимо, как например мне, не выезжать из столицы. Здоровье мое поправилось не до такой степени, как надеялся Корвизар, однако очень улучшилось. Я могла прогуливаться, заниматься, и по крайней мере теперь жизнь моя не останавливалась. Правда, я с трудом могла ездить в карете, но это больше от того, что беременности моей был уже пятый месяц.
У меня собирались каждый вечер: разговаривали, занимались музыкой, играли в бильярд, рисовали за большим круглым столом с альбомами, не забывали даже шитья и вышивания. К тому же подле бильярдной комнаты была библиотека, и кто хотел читать или рассматривать богатые издания, те тоже могли удовольствовать свое желание. В полночь подавали чай, и почти всегда вместе с чаем приносили страсбургский пирог, холодную дичь, и мы ужинали… Это была лучшая минута вечера.
Однажды — никогда в жизнь мою не забуду, что испытала я в продолжение этих нескольких часов — однажды вечером заехал ко мне добрый наш Лавалетт. Он, чей вид был всегда приветлив и добр для любимых им людей, в тот раз казался мрачным и почти свирепым.
— Боже мой! — сказала я. — Что с вами сделалось? Вы так печальны, будто воротились с похорон.
О, я должна была бы страшиться произносить легкомысленно это слово!.. Он затрепетал, опустил руку в боковой карман и подал мне письмо из армии, письмо Дюрока.
— Ах, как вы обрадовали меня! — вскричала я. — Я так давно не получала известий… Как я вам благодарна!
Я развернула письмо. Оно было писано в два раза и так наскоро, что едва можно было разобрать его. Дюрок писал накануне Бауценской битвы и продолжал на другой день; как всегда, вся доброта, вся любезность его сердца содержались в этих немногих строках…
