Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

— Потому что это вызов, который интересно принять, — честно призналась она. — Я хочу быть разносторонней актрисой.

Тут Кларк добродушно расхохотался, и Грейс почувствовала себя двенадцатилетней дурочкой.

— У каждого из нас есть свои ограничения, — сказал он. — Когда-нибудь ты поймешь, что тебе незачем размениваться на то, чего у тебя нет. Достаточно того, чем ты обладаешь. — И он глубоко затянулся сигарой.

Они еще несколько минут посидели в молчании, и Грейс расстраивалась из-за того, что не может придумать слов, благодаря которым она показалась бы не такой молодой и наивной. Кларк докурил сигару, с довольным видом затушил ее и повернулся к Грейс со словами:

— Пора в постель.

Его взгляд задержался на Грейс лишь на миг дольше, чем следовало, и она почувствовала, как каждый дюйм ее кожи словно охватило пламя. Интересно, каково ей было бы, если бы эти широкие плечи ритмично двигались над ее плечами? Внезапно ощутив себя прекрасной, желанной, могущественной, она посмотрела на Кларка в ответ, надеясь, что в ее взгляде отчетливо читается приглашение. Служебный роман с Кларком Гейблом? Да какая же девушка устоит перед такой перспективой?

Но он зевнул, поднялся, положил ей на плечо большую теплую ладонь и произнес:

— Спокойной ночи, Келли.

Потом, не глядя на нее больше, он направился в сторону своего номера, оставив Грейс недоумевать, что же, ради всего святого, произошло сию минуту между ними.

После этого случая Кларк держался еще более от-страненно, как будто внезапная близость, возникшая, когда они остались наедине — и которая благодаря приложенным им усилиям никогда не повторится, — повернула внутри него какой-то тумблер. Теперь он неукоснительно придерживался тона доброго дядюшки, давал непрошеные советы, трепал ее по плечу или по голове и не упускал случая поддразнить. Грейс тоже подтрунивала над ним в ответ, но это было утомительно.

И, если совсем уж по совести, обескураживало. Конечно, она не воображала себя в роли подруги жизни кинозвезды такого масштаба, но мысль о флирте, о сбитых простынях и встающем над саванной солнце была так убедительна и соблазнительна, что Грейс казалось, словно она оплакивает конец романа, который никогда не начинался.

«Когда-нибудь твое воображение доведет тебя до беды», — когда-то сказал ей отец. «Скорее, оно разобьет мне сердце», — думала Грейс, когда вместе с остальными летела из Найроби в Лондон для завершения съемок.

К середине марта она вернулась в моросящий дождем Нью-Йорк, причем впервые в жизни была не в восторге от этого. Привычные занятия с Сэнди, телепостановки, прослушивания на Бродвее с неизбежными ранящими отказами, дотлевающие воспоминания о Доне и Джине, не говоря уже о других невесть куда подевавшихся поклонниках и влюбленных, — все это навевало тоску. Грейс обнаружила, что жаждет вернуться к будоражащей гонке последних месяцев, когда ее сбил с ног голливудский сон про Джона Форда, Кларка Гейбла и Африку, и вдобавок выяснилось, что она нужна «Эм Джи Эм» так сильно, что там готовы даже пересмотреть их драгоценный контракт, лишь бы ее не перехватила какая-нибудь другая киностудия.

Ее держали на плаву мысли о предстоящей осенью премьере «Могамбо», о воссоединении с коллегами по съемкам. А пока она твердила себе, что нужно прекратить воображать, как Джей вот-вот позвонит и предложит ей великолепный новый сценарий. С чего бы вдруг? Он наверняка слишком занят для возни с трудной клиенткой, продолжающей говорить «нет» Голливуду ради возможности прослушаться у нью-йоркских режиссеров, которым и даром не нужна. К тому же он только что женился. Еще одна свадьба, думала Грейс с раздражением, о котором она никому не сказала ни словечка, понимая, что это определенно неподобающее чувство. Еще более оскорбительной ситуация становилась оттого, что молодая жена Джея, Джуди Балабан, дочь президента «Парамаунт Пинчере», была на три года моложе Грейс. Да ради всего святого, неужели ей суждено быть не только неудачливой бродвейской актрисой, но и старой девой вдобавок?

Обычно Грейс не была склонна себя жалеть, но, подолгу гуляя ранней весной пятьдесят третьего года в Центральном парке и мечтая, чтобы на ветвях деревьев и кустарников поскорее появились розовые и белые цветы и зазеленели листья, она спрашивала себя: «Ну почему не я? Что со мной не так?»

«Почему ты не можешь стать похожей на Пегги?» — звучал в голове непрошеный ответ, произнесенный голосом отца, а иногда — голосом Кларка Гейбла, и это было так абсурдно, что она начинала смеяться. Да и сам по себе вопрос был абсурдным — даже более абсурдным, чем в детстве, когда он казался правомерным, а порой даже абсолютно уместным. Тогда сестра оказывалась королевой каждого бала, звездой любого соревнования, любой спортивной команды. На ее туалетном столике в беспорядке громоздились призы и наградные ленты, которые отец периодически сгребал, садясь возле кровати Пегги и пускаясь в воспоминания о том, как гордился своей Ба, когда та победила в каком-либо забеге или получила какой-нибудь вымпел за заслуги перед школой.

Теперь, однако, Грейс спрашивала себя: «А кто сейчас Пегги?» Ведущая активную светскую жизнь филадельфийская жена, мать двух милашек-близняшек Мэг и Мэри. Она так занята теннисом, дочерьми, которых нужно беспрерывно возить на всевозможные кружки и частные уроки, и общением с коллегами Джорджа и друзьями по загородному клубу, что у нее едва ли остается время хотя бы написать сестре. А еще, напомнила себе Грейс, это не Пегги только что вернулась из Африки.

И все же… Почему она до сих пор завидует сестре?

«Чужой газон зеленее только с виду. Прекрати».

Поэтому она собрала волю в кулак, отправилась на свадьбу Джея и обнаружила, что влюбилась в его молодую жену, шумную веселую блондинку, до смешного прагматичную в отношении «индустрии», всю жизнь ее окружавшей. Просто она познакомилась со многими знаменитостями, еще не зная, что они знамениты, и ее не удивляло, когда Монтгомери Клифт или Люсиль Болл заскакивали на огонек за сочувствием, чтобы выпить чайку или чего-нибудь покрепче. Для нее они были просто людьми. Не будь Джей так явно влюблен в невесту, Грейс могла бы счесть, что им движет холодный расчет, ведь человеку его профессии выгоден брак с хорошей приятельницей многих звезд, но он смотрел на Джуди с таким обожанием, что сомнений в его чувствах не возникало.

Грейс понравилось, что Джуди — настоящая патриотка Нью-Йорка, которая больше всего на свете любит, потягивая коктейли, наслаждаться выступлением Кей Томпсон в «Плаза» или посещать по средам утренние спектакли на Бродвее, когда там дают новинки.

— Надеюсь, Джей не захочет перевезти меня на Левый берег, — сказала она Грейс при первом знакомстве. — Вряд ли я смогу расстаться с «Баром Бемельманс». Если мне становилось грустно, я говорила матери: «Пойдем поболтаем с Мэдлин», и она везла меня в «Карлайл» [19]. Конечно, никакой Мэдлин там не было, но казалось, что она в любой момент может войти! В общем, мама брала мартини, а я — горячий шоколад, и бармен клялся, что Мэдлен пила в Париже точно такой же. Я до сих пор иногда заказываю горячий шоколад. Конечно, после мартини.

Она засмеялась, и Грейс засмеялась вместе с ней, потому что «Карлайл» был одним из ее любимых мест, и по той же причине: настенная роспись Людвига Бемельманса так напоминала картинки из любимой детской книжки, что и не хочешь, а вспомнишь шаловливую малышку Мэдлин, вечно нарушавшую правила и доставлявшую столько хлопот учительнице мисс Клавель. Сидя среди причудливых рисунков Бемельманса, Грейс никогда не чувствовала себя сиротливо или одиноко.

Они быстро стали звать друг дружку пташкой Джуди и пташкой Грейс, и эта новая дружба стала ярким событием весны, когда город наконец-то постепенно расцветал. К маю по всему Риверсайд-парку уже вовсю цвели вишневые деревья, и Грейс как раз вернулась с прогулки по продуваемой ветром западной набережной с чувством, что в жизнь может войти что-то новое, свежее, когда зазвонил телефон.