Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

Стоило вернуться к письменному столу, как зазвонил личный телефон Грейс.

— Алло! — сказала она, и сердце зачастило, как всегда в эти доли секунды между ее репликой и ответом с того конца провода.

Кто это может быть? Не несет ли звонок надежды на побег, на спасение?

— Грейс? Это Пруди. Как дела? — Голос подруги звучал бодро и жизнерадостно, она по-американски тянула гласные.

Похоже, ее радовало, что удалось дозвониться до Грейс с первого раза. Подруги болтали по телефону почти двадцать лет, с тех самых пор, как закончились барбизонские [2] деньки, когда они жили по соседству. Грейс была очень благодарна за то, что в мире существует этот кусок пластмассы, позволяющий поддерживать связь через континенты и океаны.

Она с резким выдохом откинулась на спинку кресла. Ее радовала беседа с подругой. Это напоминало побег, пусть маленький и недолгий.

— У меня все хорошо, Пруди. Грех жаловаться, вот только через несколько месяцев стукнет сорок. Ренье пристает с подарком и празднованием.

— Ты понимаешь, что говоришь сейчас как настоящая принцесса? Ну или княгиня? — поддразнила Пруди.

— Знаю, причем как самая противная из них. Но все равно. На то, что становишься старше, так просто не наплюешь. Что ты делала в свое сорокалетие?

— Пошла в кино и слопала в темноте ведерко попкорна, потом вернулась домой и выпила бутылку очень хорошего красного вина.

— Ты хочешь сказать, что Артур ничего для тебя не устраивал?

— Я ему запретила. Будь осторожнее со своими просьбами. На твоем месте я бы заказала путешествие в Индию. Ты же любила ездить во всякие экзотические места. Или там в Египет. Посмотреть одно из семи чудес света.

В голове у Грейс затрубил слон, а его уши захлопали на ветру. Когда-то она проделала путь в Африку, чтобы сняться в кино с Кларком Гейблом и отпраздновать свой двадцать третий день рождения во Французском Конго.

— Знаешь, ты права, — проговорила она, ощущая, как что-то внутри разжимается при мысли о возможности вновь на время стать той девушкой. Потом то, что разжалось, снова стянулось в твердокаменный узел. Ренье предпочитал не ездить дальше Штатов, а поехать в Индию в одиночку значило заставить вопросительно приподняться великое множество бровей. Однако Грейс все равно сказала Пруди, мимолетно задавшись вопросом, догадается ли старая подруга, что она лжет: — Я подумаю об этом.

Они еще немного поговорили о том, кто чем занимается. Грейс было очень интересно послушать о набеге Пруди в мир флористики. Ее композицию из веток и ягод в большой вазе даже выставили на праздники в мэрии города, на самом видном месте, и это, конечно, было большой честью. Грейс всегда любила цветы и узнавала о них все больше, в тесном сотрудничестве с главным садовником работая над восстановлением зеленых насаждений вокруг дворца.

— То, что случилось с Жозефиной, просто ужасно, правда? — внезапно спросила Пруди.

Грейс на миг растерялась:

— С Жозефиной?

— Бейкер. Помнишь, мы давным-давно познакомились с ней в «Копакабане» [3]?

— Неужели я могла забыть? С ней чудовищно обошлись. — В груди кольнуло от несправедливости, как и в тот миг, когда она узнала, что одну из величайших певиц мира не пустили в снобистский клуб из-за цвета кожи. — А что еще с ней случилось?

— Я прочла в газете, что ее выселили из дома во Франции. Из этого ее шато.

— Что?! — негодующе воскликнула Грейс, стиснув трубку телефона.

— И ее, и всех детей, — сообщила Пруди.

Грейс выдвинула нижний ящик письменного стола, где хранилась огромная адресная книга в потертом матерчатом переплете, со множеством засунутых между листами конвертов и визиток. Она была уверена, что где-то здесь есть и телефон Жозефины, поэтому, лизнув пальцы, принялась пролистывать страницы.

— Грейс? Ты еще тут? — раздался у уха голос Пруди.

— Тут, тут, — рассеянно ответила она. — Пытаюсь найти телефон Жозефины. Есть какой-то старый номер с фамилией Бейкер, но это точно не она, но… Ага! Есть. Я нашла ее самую свежую рождественскую открытку.

Похоже, и телефон на открытке был указан самый свежий. Оставалось надеяться, что его не отключили. Пруди рассмеялась на другом конце провода.

— Вот она, Грейс, которую я знаю и люблю, — проворковала она, — а не та, что куксится из-за дня рождения. Давай-ка, разберись с этим, тигрица.

Несколько дней ушло на телефонные разговоры с агентами по недвижимости, которые говорили на таком местном французском, что она с трудом разбирала слова, с жандармами департамента Дордонь, где находилось шато Жозефины, а еще с ее бывшими соседями, и сочувствующими, и, совсем наоборот, предубежденными, которые называли певицу не иначе как лю негро. Грейс злилась на них — и на себя за то, что допустила, чтобы Жозефина стала всего лишь знакомой, с которой обмениваются рождественскими открытками. Она точно знала, почему так произошло, именно поэтому не могла себя простить и все настойчивее старалась найти старую подругу и помочь ей.

Бесстрашная и вольнодумная обладательница длинного списка наград за сценические и музыкальные заслуги, а еще — высшей награды Франции за подвиги во Второй мировой войне, и это если не упоминать тянувшегося за ней длинного шлейфа разбитых сердец, Жозефина Бейкер была для Грейс постоянным напоминанием о том, чем она сама не является. Еще она знала, что Ренье относится к Жозефине скептически, но не столько из-за ее скандальных выступлений, сколько из-за многочисленных приемных детей, которых она усыновляла и удочеряла во всяких дальних странах вроде Японии и Колумбии.

Такое положение вещей было ошибкой, и ее следовало исправить, поняла Грейс с необычайной решимостью. Она ощущала эту решимость всем своим существом, каждой клеточкой тела.

Когда до Жозефины наконец удалось дозвониться, Грейс обнаружила, что треплет языком в надежде на прощение, почти как в исповедальне:

— Ах, Жозефина, мне так жаль, что мы с тобой потерялись. Как только я услышала, что случилось с тобой и с детьми, то сразу попыталась выйти на связь. Чем я могу вам помочь?

— Грейс! Какой сюрприз! Не ругай себя! Господи, да разве тебе не приходится править целой страной? — Приятельница рассмеялась мягким музыкальным смехом. Ее голос, несмотря на долгие годы жизни вне родины, звучал все так же неизменно, по-американски. — Расскажи же мне о себе и своих замечательных детях.

Грейс привычно перечислила основные факты: растущий интерес Альби к легкой атлетике, увлечение политикой, зарождающееся у Каролины, свободолюбие малышки Стефи. А потом сказала:

— А мне интересно побольше узнать о твоих детях, поэтому нам надо взглянуть на календари и запланировать встречу. Но сперва я хочу понять, где вы сейчас живете и не нужно ли тебе… чего-нибудь.

Это был скользкий момент. Ей не хотелось позволять себе слишком уж многое, чтобы не смутить свою подругу, настоящую легенду. Но и оставаться в стороне, когда этой самой легенде грозило стать бездомной, она тоже не могла.

— Ты всегда была очень доброй, Грейс.

— Мне хотелось бы быть не только доброй. Лучше бы я была более надежной подругой, — отозвалась Грейс.

— А ну цыц! — цыкнула Жозефина. — Теперь вот что. Обратиться к тебе с просьбой разместить у себя весь мой выводок я не могу, хоть ты и живешь во дворце.

— Но что, если я подышу тебе другое жилье? Достаточно большое, где-нибудь неподалеку и…

— За разумные деньги.

— С этим мы разберемся попозже. Я бы хотела помочь тебе, чем только сумею. — Грейс помолчала. Сердце громко колотилось в груди, отдаваясь в ушах. — Если ты примешь помощь, — добавила она. — Я пойму, если ты не сможешь или не захочешь этого сделать.

Несколько мгновений на другом конце провода было тихо. Ожидая ответа, Грейс сжимала трубку. Когда Жозефина заговорила, ее голос стал тише, грустнее, тверже:

— Я не могу думать об этом как о милостыне, Грейс. Я должна буду тебя отблагодарить.