Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Недавно это произошло с картиной, находившейся в одном североафриканском собрании и затем попавшей на парижский художественный рынок. Оригинал тогда находился у меня. Выяснилось, что коллекционер купил картину только потому, что она продавалась по гораздо более низкой цене сравнительно с реальными ценами на картины Кандинского. Чтобы дать по рукам изготовителям фальшивок, я всегда готова сделать бесплатную экспертизу. Мерзкие махинаторы не имеют права бросать тень на творчество Кандинского.

В Париже Кандинский был частым посетителем выставок. Он отличался редкой способностью тонко чувствовать произведения других людей и облекал в слова увиденное в их картинах. Я всегда радовалась, если мы шли смотреть какую-нибудь выставку, но, к сожалению, счастливая возможность увидеть что-нибудь действительно стоящее выпадала нечасто. В одном из писем Громану он жаловался: «Выставок полно, иногда десять или двадцать одновременно. Но действительно ценных мало, очень мало» ^{180}.

В письме Рупфу разочарованный Кандинский отозвался о парижском выставочном сезоне в весьма нелестных выражениях, что было для него нехарактерно: «Здесь много (очень много) выставок, на разные лады пытающихся подступиться к зрителю. Некоторые интересные, некоторые увлекательные, а иные — как рвотное средство». Вздохом облегчения звучат слова: «Сейчас в Cahiers ^{181} пришла очередь группы, которая мне интересна — Арп, госпожа Арп ^{182}, Гика, Элион» ^{183}. Кандинский был непримирим, если речь шла о деформации изображения. Однажды он писал Галке Шайер: «Честно говоря, мне непонятно, что двигало Вами, когда Вы во что бы то ни стало пытались навязать „Гернику“ своим соотечественникам в Калифорнии. Вы действительно думаете, что подобная картина даст людям ясное представление о современном искусстве? Конечно мое мнение, может быть, немного предвзято, но должен признаться, я ненавижу все деструктивное» ^{184}. Несложно догадаться, что критика касалась Пабло Пикассо.

Когда Кандинский был увлечен собственной живописью, он старался избегать всего, что могло бы прервать работу или отвлечь от нее, и никакая даже самая интересная выставка не в состоянии была выманить его из мастерской. Но чтобы все-таки получить представление о том или ином мероприятии, он просил меня побывать на нем, а затем подробно описать увиденное. Он ценил мое мнение и всегда внимательно слушал мой рассказ.

В первые годы в Париже мы часто навещали художников, это были «визиты вежливости», как называл их Кандинский. Первым в ряду коллег был Фернан Леже. Я смутно помню атмосферу его мастерской, помещение которой было полностью заставлено большими картинами. На полу лежало несколько рисунков и цветных листов, и все излучало энергию, всюду чувствовалась радость, с которой Леже создавал свои произведения. Но должна признаться, я так и не нашла ключ к его искусству. Я считаю его живопись несколько «плоской», что никак не касается ее качества. Леже был человеком приятным, привыкшим открыто общаться с людьми. Он был очень сердечен в обращении с коллегами, никогда не чувствовалось никакой фальши. Кандинский, не выносивший художников, которые искали повод покрасоваться, о Леже говорил так: «Он — настоящий. Все говорят, что с ним можно быть самим собой. Такие люди — редкость». Кандинскому часто приходилось сталкиваться с интриганами, и общения с ними он старался избегать.

Описывая своему другу Громану впечатления от нашего посещения Леже, всю свою симпатию к этому художнику он выразил в следующей фразе: «Я получил сильное впечатление. Он, безусловно, парень со здоровыми корнями, и эти корни питают его искусство». В его устах это был настоящий комплимент.

Словечко «парень» Кандинский употреблял в том случае, если художник вызывал в нем восхищение. Таким «парнем» был для него Таможенник Руссо, к которому он испытывал глубокое уважение. Когда в 1937 году Поль Розенберг устроил в Париже его большую выставку, мы, разумеется, пошли ее смотреть, и она того стоила. Не успели мы вернуться домой, как Кандинский уселся за письменный стол и дал волю своим впечатлениям в письме к Рупфу: «В сущности, нам не были известны лишь некоторые маленькие картинки. Но радость, которую они доставляют, велика. А большие, уже известные („Свадьба“, „Бричка“ ^{185} и т. д.) радуют вновь и вновь, может быть даже сильнее… Вот это „парень“!» ^{186}

Мы с удовольствием пошли и к Соне и Роберу Делоне, нам было очень интересно, как они живут и над чем сейчас работают. Но воздержусь от собственных впечатлений, поскольку Кандинский замечательно описал наш визит в письме к Громану: «Сначала мы были у нее (в квартире), где нам показали очень красивые вещи — эскизы разных тканей, готовые ткани, готовые платья, занавесы и т. д. Она действительно творчески одарена. Но, к сожалению, ее идеи слишком часто опережают время — она опережает моду, на которую сама же и оказывает влияние. Пару лет назад она заработала очень много денег, а ее вещи попали даже в Австралию. Сейчас, конечно, кризис. У Делоне есть взрослый сын, он уже сам зарабатывает — эскизами для рекламы. Потом мы были в мастерской у Делоне-отца. Там мы видели живопись гигантских размеров приблизительно 1912 года, она действительно очень хороша. Он тут же поведал, что американцы предложили ему 300 000 фр. за эту картину, а он не согласился продавать. В ней — вся история развития его творчества вплоть до сегодняшнего дня. Изображены только поднимающиеся вверх спирали, вокруг которых размещены полукружия. Цвета — ярче некуда» ^{187}.

Последняя фраза объясняет, что послужило для Кандинского источником столь сильного впечатления: ему очень нравились краски в работах Делоне. Сегодня мне кажется, что сумма в 300 000 франков слегка завышена, но Делоне был склонен к преувеличениям.

Двойственное отношение Кандинский испытывал к произведениям Ман Рэя. Ему нравились фотографии этого американца, и однажды, когда мы были в его парижской студии, Кандинский даже позволил ему сделать свой портрет. Мне этот портрет кажется неудачным. Он считал, что объекты Ман Рэя, напрямую связанные с сюрреализом, уступают его фотографиям, и потому относился к ним критически, дав весьма нелицеприятную оценку: «Дамское седло — очень изысканный символ. Тот старый добрый дадаизм нравился мне гораздо, гораздо больше, в его жилах пульсировал юмор. А нынешний кажется мне стариковским. Нет, правда, только старикам нужна такая „щекотка“» ^{188}.

Кандинский никогда не стеснялся открыто высказывать свое мнение, охотно делился своими пристрастиями и, когда его просили обозначить позицию относительно творчества того или иного художника, делал это весьма откровенно. Он находил тонкие различия даже среди сюрреалистов. Оценивая их произведения, он старался отделить «зерна от плевел». Я помню, сколь высоко он ценил Макса Эрнста как личность, отдавая должное его творческим качествам, но я знаю также, что от Кандинского не ускользнули и слабые стороны его работ. Коллажи он считал «крайне интересными и невероятно остроумными». Когда Макс Эрнст в своей мастерской показал нам работы разных периодов, Кандинский подытожил: «С точки зрения рисунка великолепно, с точки зрения живописи чуть слабее. Но определенно — значительный художник».

Лишь немногих из числа сюрреалистов он считал значимыми художниками, но в целом был о них невысокого мнения, упрекая в том, что они занимаются «щекоткой», на которой сюрреалистическое искусство расцвело пышным цветом. Говоря словами Кандинского, «нынче развелось множество старческих душ, поэтому сюрреалисты имеют достаточно поклонников, считающих это искусство откровением».