Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Исключение составлял Сальвадор Дали. Мы с нетерпением ожидали открытия его выставки в галерее на Фобур-Сент-Оноре в 1934 году ^{189}, куда пошли вместе через пару дней после вернисажа. Кандинский с интересом и подолгу рассматривал картины и сказал, явно впечатленный оригинальным почерком мастера: «Вот это настоящий художник!»

Кандинский ценил и Ива Танги, и Джорджо Де Кирико, считая, что его картины заслуживают внимания. Лично они с Де Кирико никогда не встречались. Как-то на одной парижской выставке 1975 года мне на глаза попались его скульптуры раннего периода, о существовании которых я и не подозревала. Мне кажется, что ранние сюрреалистические произведения Де Кирико обеспечили ему надежное место в истории искусства нашего столетия.

Встретиться лично с Дали мне довелось только после смерти Кандинского. До этого я видела лишь репродукции его произведений. Это был фантастический персонаж, как мне казалось — сюрреалист чистой воды, обожавший свое искусство. Дали показал выставку в галерее Кнедлера ^{190}, пригласившей меня на вернисаж. За несколько дней до открытия художник передал мне через своего издателя мсье Аржийе альбом графики, к которому прилагался специально сделанный по этому случаю рисунок. Выставка была прекрасным поводом поблагодарить его за замечательный подарок. Однако еще на вернисаже начались проблемы. В этот день бастовали рабочие электростанции, из-за чего посетителям выставки пришлось рассматривать картины при свечах. Внезапно электричество зажглось, а через минуту галерея вновь погрузилась во тьму. Получилась сюрреалистическая картина, как будто рабочие электростанции подключились к режиссуре великого сюрреалиста: лампы зажглись ровно в тот момент, как Дали явился в галерею собственной персоной. За несколько минут до него объявилась худая, очень высокая, сильно накрашенная дама, принадлежавшая к бессменной свите художника. Я думала, что это женщина, пока не услышала низкий голос. Дама оказалась трансвеститом ^{191}.

Дали тотчас подошел ко мне и поздоровался:

— Добрый вечер, мадам Кандинская.

— Откуда Вы знаете, что я Кандинская? — удивилась я.

— Мне подсказал внутренний голос.

Дали держал в руке трость с драгоценным камнем в изогнутом набалдашнике.

— Сначала я хотел прийти с другой тростью в вашу честь — с бирюзовым камнем, — сказал он. — Я знаю, что бирюзовый — цвет Кандинского. Но, к сожалению, я нигде такой не нашел.

Поздно ночью в «Максиме» был дан грандиозный ужин, предварявшийся коктейлем. В течение всего вечера рядом с Дали сидел тот трансвестит, огромный, выше обыкновенного роста. Говорили, Дали очень любит подобное общество.

До ужина мы беседовали с Дали и его женой Галой за маленьким столиком в углу. Поскольку я знала, что Гала русского происхождения, я сказала ей несколько слов по-русски. Она с удивлением посмотрела на меня, но не ответила. Каково же было мое изумление, когда мне ответил сам Дали!

— Неужели Вы говорите по-русски? — спросила я его.

— Разумеется, я говорю по-русски.

— Откуда вы его знаете?

— Гала научила.

Для простоты мы продолжали общаться по-французски.

Как известно, до того как выйти замуж за Дали, Гала была женой французского поэта Поля Элюара, которого мы в 1933 году встретили на приеме у Тристана Тцара. Ее самой при этом не было. Элюар тогда испытывал симпатии к коммунизму. Мы разговорились с ним, и он высказался критически в адрес России. «Ничего такого вы бы не смогли открыто заявить в России», — попыталась я возразить, и это ему, очевидно, совсем не понравилось. Почувствовав, что мы не очень-то любим коммунизм, он был сильно разочарован в нас и резко прервал разговор.

Я не могу подтвердить свои догадки, но мне кажется, что все эти любители коммунизма в Париже тех лет были салонными коммунистами и абсолютно ничем не рисковали. Я терпеть не могу людей, заигрывающих с политической идеологией, которая на самом деле не отвечает их истинным убеждениям.

Парижский мир искусства не любил Кандинского. «Здесь, в Париже, — сказал он однажды, — сложился определенный кружок ценителей, состоящий в основном из снобствующих аристократов. Изысканное общество. „Le sexe“ — тема интернациональная, не случайно есть мексиканские и японские сюрреалисты. Английские должны признавать Фрейда и политику, иначе их не возьмут в друзья».

Кандинский был разочарован некоторыми молодыми художниками, с которыми ему пришлось схлестнуться, когда в 1937 году мы пошли смотреть выставку в Галерее изящных искусств. Это была выставка молодых французских художников. Он заметил: «Печальное зрелище эта так называемая золотая молодежь, очень нетипичная для нынешнего времени. Типичны скорее абстракционисты или сюрреалисты. Однако и эти два типа радуют крайне редко. Трудно, должно быть, современной молодежи. Она сетует, что все новое уже открыто. Может потому что, как сказал один молодой американец, мы слишком слабы? Или в силу „закона челнока“? Я говорил своим ученикам: сначала вверх, потом вниз — компенсация. Прямые линии есть только в абстрактном искусстве и больше нигде».

Как известно, среди художников распространен недостаток — отрицательно отзываться о коллегах, но при этом болезненно реагировать на критику собственных работ. Художники не любят критики. Кандинский был другим. Он спокойно воспринимал негативные высказывания в свой адрес и радовался хорошим отзывам, но ни то, ни другое не могло выбить его из колеи. Кандинский был уверен в том, что делает, и отдавал себе отчет в своей значимости. А он действительно был человеком значительным. Феликс Клее говорил, что Кандинский «излучал харизму».

Собственная художественная позиция казалась ему непререкаемой еще во времена Баухауса. «Он пропагандировал своего рода микс истории искусства и современности, — вспоминал Макс Билль. — Он объяснял современное искусство и помогал ученикам найти подход к его пониманию. Например, он выбрал „Стог сена“ Моне в качестве отправной точки и проследил от нее линию развития современного искусства, которая для Кандинского заканчивалась на нем самом» ^{192}.

Ханнес Нойнер высказался конкретнее: «Кандинский легко относился к критике. Он реагировал на нее как взрослый человек. Отвечал всегда терпеливо и бесстрастно. Даже на глупые вопросы он отвечал развернуто — до тех пор, пока спрашивающий не был удовлетворен. Конечно, никогда не доходило до того, чтобы ученик мог его опровергнуть, просто Кандинский хотел разговаривать с учениками. Клее, наоборот, старался воздерживаться от собраний вокруг себя. Кандинский представлял ученикам свои работы и обсуждал их. Он объяснял, почему в определенных местах употребил синий цвет или зеленый».

Кандинский понимал тонкую разницу между критикой и упрямством. Ему были противны суждения, порожденные глупостью. Мне он всегда показывал свои новые картины, лишь когда полностью заканчивал работу. Если он рисовал, я не задерживалась в мастерской, поскольку во время работы он хотел быть только наедине с собой. Каждый раз я снова удивлялась, с каким внутренним убеждением он создавал свои рисунки. Он всегда ждал от меня внимательного ознакомления с работой, а уже потом спокойно выслушивал все, что я о ней думаю. И всегда ждал этого с известным любопытством, потому что доверял моему мнению. Кроме самого Кандинского, ни один человек не был так тесно связан с его произведениями, как я. Он часто говорил мне, что я обладаю редким пониманием и хорошим глазом, что я тонко чувствую его живопись и в целом искусство.

Когда мы переехали в Нёйи, общественного транспорта было еще немного и он не отличался нынешним комфортом, но коллеги художники и друзья с радостью выбирались к нам. Мы не стремились к тому, чтобы нас осаждали толпы посетителей, потому что Кандинскому хотелось работать — работа прежде всего. Работать в свое удовольствие, без перерывов и помех, отнимающих время.