Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки

Матушке понравился рассказ, и она посадила семена вьюнка вокруг колодца, я же снова и снова тихонько мурлыкала старинное стихотворение:

Мы увлечённо следили, как побеги вьюнка тянут сильные руки, карабкаются наверх. Матушка частенько говорила:

— Появятся цветы, а с ними и ребёнок.

Однажды утром я увидела в окно, что матушка с Кларой стоят у колодца. Они разглядывали вьюнки и что-то оживлённо обсуждали. Я поспешила спуститься и выйти к ним. Бутончики раскрылись, но были бледные, слабые и вполовину меньше того, что нам обещали, — словом, ничуть не походили на величественные цветы, которыми так дорожат в Японии. Я вспомнила, что где-то читала: японские цветы не любят чужую почву и после первого года постепенно усыхают. Сердце моё защемило от суеверного страха: я вспомнила, как эгоистично молилась о сыне, и поклялась принять с благодарностью и сына, и дочь, лишь бы младенец не родился таким же слабым, как цветок, пересаженный на чужую почву.

А потом родилась наша доченька — благополучно, крепенькая и милая — и объединила в своём идеальном детстве традиции Америки и Японии. Я быстро забыла о том, что когда-то хотела сына, а Мацуо, как только увидел дочурку, сразу же вспомнил, что девочки ему всегда нравились больше мальчиков.

Уж не знаю, помогла ли бумажка с благословением Кисимбодзин, но внимание и забота моей дорогой Иси согревали моё сердце в эти первые недели, когда я так тосковала по её мудрости и любви. Но всё-таки хорошо, что Иси со мною не было: вряд ли она приспособилась бы к нашей американской жизни. Нежная и хлопотливая японская нянюшка, воркующая над свёртком из крепа и парчи, что качается в шёлковом гамачке у неё за плечами, не сладила бы с моим подвижным ребёнком, вскоре выучившимся довольно гулить и бесцеремонно хвататься за папину голову, когда он сильными руками подбрасывал её вверх.

Мы решили растить дочь со всею здоровой вольностью, какой пользуется американский ребёнок, но имя ей дать захотели японское.

Имя Мацуо значит «сосна», символ силы, моя фамилия Инагаки — «рисовое поле», символ пользы.

— То есть наша дочь уже сочетает в себе силу и пользу, но у неё должна быть ещё и красота. Давай назовем её в честь нашей доброй американской матушки, чьё имя в переводе означает «цветок».

— А если взять старинное окончание, — воскликнула я восторженно, — это будет значит «иностранные поля» или «чужой край».

— Ханано — цветок в чужом краю! — вскричал Мацуо и захлопал в ладоши. — Что может быть лучше.

Матушка согласилась, и всё было решено.

Глава XXII. Цветок в чужом краю

После рождения ребёнка вся моя жизнь на протяжении долгих месяцев вращалась вокруг крохотного человечка. Куда бы я ни ходила, кто бы ко мне ни пришёл, разговор неизменно крутился вокруг Ханано, и матушке я писала по большей части о том, что её внучка прибавила несколько унций, выучилась по-новому гулить и ворковать, а когда она улыбается, у неё на щеках появляются ямочки. Должно быть, матушка усмотрела в моей пылкой привязанности зерно избыточно эгоистичной любви, поскольку однажды прислала мне буддийские книги с картинками из отцовской библиотеки. Как дорог был мне их знакомый облик! Текста в книгах не было, только изображения, но, листая страницы, я снова слышала кроткий голос досточтимой бабушки, и сказания старины вставали перед моим мысленным взором так же явственно, как и в дни моего детства. Некоторые страницы матушка отметила алой точкой. На одной из них был фрагмент из «Горы копий» [71], истории о том, как любимый ученик Будды так горько оплакивал смерть матери, что учитель сжалился над ним и своею божественной властью перенёс скорбящего сына туда, откуда он увидит мать. Ученик с ужасом наблюдал, как его дорогая мать мучительно взбирается на гору по тропинке из острых копий.

— О, добрый учитель, — возопил ученик, — ты привёл меня в «ад семи гор». Почему моя матушка здесь? Ведь за всю свою жизнь она никому не сделала зла.

— У неё были злые помыслы, — возразил Будда. — Когда ты был маленьким, она думала лишь о тебе, и однажды, увидев маленькую полёвку, которая весело играла, твоя мать так сильно захотела сделать из её серенького шелковистого хвостика шнурок для твоего праздничного наряда, что её мысленное желание приравняли к убийству.

Я с улыбкой закрыла книгу; я сразу же поняла безмолвное предостережение моей кроткой заботливой матери, но сердце моё переполняла благодарная любовь, я почтительно поклонилась в направлении Японии и дала себе слово, что ради любви к своему ребёнку стану относиться внимательнее и нежнее ко всему миру.

Одной из первых нашу доченьку проведала Минти, наша верная чернокожая прачка. Она годами обстирывала матушку, а когда я приехала, Минти по доброте сердечной взвалила на себя дополнительное бремя — стирать мою странную одежду. Она ни разу ни словом не обмолвилась о том, что мои вещи не такие, как прочие, но я нет-нет да замечала, что Минти разглядывает их с интересом, особенно белые носки-таби. Их шили из хлопка или шёлка, большой палец торчал отдельно, как у варежек. Когда Минти пришла наверх взглянуть на младенца, нянюшка держала Ханано на коленях, и Минти тотчас же принялась сюсюкать, ворковать и цокать языком.

Наконец Минти подняла глаза.

— Можно взглянуть на её ножки? — спросила она.

— Конечно, — ответила няня, подняла подол длинного платья Ханано и показала ей розовые детские ножки.

— Батюшки-светы! — в величайшем изумлении воскликнула Минти. — Ну совсем как у нас!

— Разумеется, — удивлённо подтвердила няня. — А вы как думали?

— Ан чулок-то двойной, — едва ли не с трепетом пояснила Минти, — вот я и рассудила, что у них на ногах всего два пальца.

Нянюшка рассказала об этом моему мужу, он хохотал в голос и наконец сказал:

— Вот Минти и отомстила за все народы Европы, поквиталась с Японией.

Нянюшка не поняла, что он имел в виду, а я сразу же догадалась. В моём детстве среди простых японцев широко бытовало поверье, будто бы у европейцев ступни как лошадиные копыта, потому что вместо сандалий они носят мешки из кожи. Поэтому одно из наших старинных названий для иностранцев — «люди с одним пальцем на ноге».

Ни я, ни матушка толком не знали новейших воспитательных методик, так что я укачивала Ханано под колыбельную. Возможно, сказалось влияние иноземного окружения, но мне казалось куда естественнее петь дочке «Спи, малыш, усни скорее!», чем старинную японскую колыбельную, которую мурлыкала Иси, укачивая меня, уютно устроившуюся у неё на спине.

А вот молитва, которую, едва выучившись говорить, Ханано лепетала на ночь, когда я укладывала её спать, вошла в нашу жизнь отнюдь не под влиянием иноземного окружения. Всё началось в тот день — очередной «памятный камень», — когда ко мне приехали мои чудесные «Повести западных морей». В одной из тоненьких книжиц с жёсткой бумагой, перехваченных шёлковым шнурком, была песенка, которую я затвердила наизусть, ещё не зная, что долгие годы спустя, облекши в диковинные иностранные слова, научу ей свою доченьку. Вот эта песенка: