Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки

— Пожалуйста, подари мне такую сестричку, как у Сьюзен.

От удивления я лишилась дара речи, а Ханано тем временем дочитала «Спать ложусь на склоне дня».

Укладывая Ханано, я спросила:

— Почему ты попросила у Бога сестричку?

— Потому что у Сьюзен сестричка появилась именно так, — пояснила Ханано. — Сьюзен долго молилась, и вот её сестричка здесь.

Я удалилась не без трепета сердечного, поскольку знала, что молитву её услышат.

Мартовский праздник давно прошёл, и почти миновал май, когда однажды утром отец Ханано сообщил ей, что у неё появилась сестричка, и привёл её в комнату к младенцу. Ханано, широко раскрыв глаза от изумления, уставилась на черноволосую и румяную малютку Тиё. А потом, не сказав ни слова, отправилась прямиком вниз, к бабушке.

— Я молилась не о таком, — смущённо призналась она нашей матушке. — Я хотела младенца с золотистыми волосами, как у младшей сестрёнки Сьюзен.

Случившаяся в комнате Клара заметила с непосредственностью, свойственной американским служанкам:

— Японский ребёночек с золотистыми волосами — вот была бы умора!

— Она не японский ребёнок! — возмущённо вскричала Ханано. — Я не просила японского ребёнка! Мне не нужен японский ребёнок!

Матушка усадила Ханано к себе на колени, объяснила ей, как мы счастливы, что у нас в доме две японские девочки, и в конце концов утешила её сокрушённое сердечко.

В тот же день матушка заметила, что Ханано долго сидит в молчании перед большим зеркалом между двух передних окон гостиной.

— Что ты там высматриваешь, милая? — спросила матушка.

— Получается, я тоже японская девочка, — медленно ответила Ханано. — Я не похожа ни на Сьюзен, ни на Элис.

Она часто заморгала, сглотнула комок, но преданность голубым глазам и золотистым волосам уступила преданности любви, так что Ханано добавила: «Но мамочка ведь красивая! Я вырасту как она!» — и слезла со стула.

Невозможно постичь глубину детских помыслов, но с того дня Ханано заинтересовалась всем японским. Мацуо с удовольствием слушал её болтовню, играл с ней, но истории она ждала от меня, и вот я из вечера в вечер рассказывала дочке о наших героях, повторяла ей предания и песни, на которых росла сама. Больше всего Ханано любила рассказы о красивых черноволосых детях — я неизменно подчёркивала, что они красивые, — которые мастерили гирлянды из цветков вишни или играли в саду, где каменные фонари да изогнутый мостик над прудом среди деревцев и цветов. Я тосковала по родине, когда рисовала Ханано эти образы или в сумерках пела печальные японские колыбельные, а дочурка стояла подле меня и тихонечко подпевала.

Что пробудило в ней эту внезапную любовь к стране, которую она никогда не видала, — голос крови, а может, то было предчувствие, ведь дети порой удивительно прозорливы?

Однажды старая привычная жизнь для меня завершилась, оставив мне воспоминания, — полные как утешения, так и сожалений, проникнутые тревогой и трепетом вихрящихся в уме вопросов, ибо я лишилась мужа, а дети мои — отца. С последним весёлым словом и сонной улыбкой Мацуо стремительно и безболезненно скользнул через границу в старые новые земли за пределами нашего мира.

И нам — мне и моим детям — ничего не оставалось, кроме прощаний и долгой одинокой дороги. Страна, что встретила меня так радушно, так милосердно прощала моё невежество и ошибки, страна, где родились мои дети, где меня принимали с такой добротой, что не выразить и словами, — эта чудесная, деловитая, практическая страна не требовала и не желала ничего, что я могла ей дать. Она стала привольным, добросердечным, любящим домом мне и моим близким, но будущего для нас в ней не было. Она ничем не могла пригодиться моим растущим детям и не нуждалась в моей старости. А что это за жизнь, когда только учишься, но ничего не даёшь взамен тому, кто тебя учит?

Прошлое было сном. Из края туманных поэтических образов я переместилась в малопонятную путаницу практических дел, на беспечном своём пути собирая ценные мысли, чтобы ныне вернуться в край поэзии и туманов. Я спрашивала себя, что ждёт меня впереди.

Глава XXIV. Снова в Японии

Наконец волны — что за скука смотреть, как они катятся и разбиваются друг о друга! — остались позади, я вновь очутилась в Японии, и всё вокруг показалось мне едва ли не таким же странным, как по приезде в Америку.

Ни провинции, ни сословия не менялись у нас веками — существовали обособленно, держались своих традиций — и даже сейчас не сказать чтобы охотно поддавались уравнивающему влиянию современной жизни. Я немедля отправилась к родственникам Мацуо в западную часть Японии; и обычаи, и этикет, и даже обороты речи здесь целиком и полностью отличались от принятых в Токио и Нагаоке.

По прибытии нас встретила толпа родственников, все в торжественных одеяниях, ибо мы привезли с собой святыню, прах Мацуо, и на протяжении сорока девяти дней, до самого окончания траурных церемоний, со мной обращались как с почётной гостьей-посланницей. Но потом положение моё сделалось незавидным: вдова сына в Японии — существо незначительное, а ведь я, по сути, была именно ею, поскольку Мацуо, пока не решил остаться в Америке, жил в семействе дяди Отани как его приёмный сын.

Я очень беспокоилась за своих девочек, ведь в Японии дети принадлежат роду, а не родителям. После смерти Мацуо главой нашей маленькой семьи стала Ханано, но мы принадлежали к большой семье во главе с дядей Отани. Поэтому все родственники — и мои, и Мацуо — считали делом решённым, что мы с детьми поселимся у дяди Отани. Он нашёл бы нам место в своём красивом доме, обеспечивал бы меня красивой одеждой, но права голоса я не имела бы — даже в том, что касается моих детей. В некоторых обстоятельствах такое положение пожалуй что и неплохо, поскольку дядя Отани не скупясь снабжал моих детей всем, что считал им положенным. Но при всей его доброте — а свет не видывал человека добрее — я всё-таки не могла позабыть о том, что он принадлежит к консервативному сословию торговцев, а у них принято давать девочкам лишь начальное образование.

Ситуация непростая, и я в незавидном моём положении не могла сказать слова поперёк. Но надежда у меня была. Ханано хоть и считалась главой семьи, но была ещё ребёнком, следовательно, её мать, как временная правительница, обладала какой-никакой властью. Пользуясь этим, я попросила совета у дяди Отани. Объяснила ему, что Мацуо в завещании высказал желание, чтобы его дочери — поскольку сыновей у него не было — получили общее образование вроде того, какое им дали бы в Америке. И осмелилась попросить — во имя Ханано и властью, данной мне волей её отца, — чтобы мне позволили руководить учёбой дочек.

Дядя Отани подивился такой неслыханной просьбе, но, поскольку ситуация сложилась неординарная, созвал семейный совет. Если дело касается вдовы, обычно приглашают и членов её семьи, а поскольку брат мой присутствовать не мог, матушка послала взамен него моего прогрессивного токийского дядюшку, того самого, который принимал столь живое участие в наших советах перед моим замужеством. Ханано, как главе семьи, полагалось обязательно присутствовать на совете, но, разумеется, выражать свою волю она могла только через меня.

Японскую одежду она носить ещё толком не научилась, так что я нарядила её в лучшее белое платье с рюшами и кружевами. Я постаралась, чтобы платье было очень просторным, ибо в американской одежде очень трудно сидеть смирно, как предписывают японские обычаи, а шевелить нижней частью тела (пусть даже тихонько) на собраниях семейного совета считается верхом неучтивости. Я объяснила это Ханано и присовокупила, что её дедушка — в ту пору, незадолго до Реставрации, ему было на два года меньше, чем ей сейчас, — подолгу просиживал на важных политических совещаниях. «Досточтимая бабушка рассказывала мне, что он всегда держался очень прямо и с достоинством, — сказала я, — и ты должна брать с него пример». После этого мы отправились на совет.

Я беспокоилась: как-то примут мою дерзновенную просьбу? Для большинства членов совета я была всего лишь вдова, которая зависит от своей дочери, женщина с эксцентричными прогрессивными представлениями, а у родственников вся власть, и буде три члена совета выскажутся против меня и моих предложений, мне не только откажут в просьбе, но и вовсе разлучат с детьми. Мне положат щедрое содержание — хоть в теперешнем моём доме, хоть где, если мне заблагорассудится уехать, — но мои дети останутся у родственников своего отца, и никакие законы, ни небесные, ни земные, в Японии не сумеют этому помешать. Не то чтобы семья Мацуо намеревалась обойтись со мной несправедливо, я никого и не подозревала в этом, но факт есть факт: у них власть.