Через несколько месяцев мать прилетела и забрала его. В итальянской школе детей учили иначе, никакого принуждения. Тогда-то педагоги и разглядели в его брате Николае вундеркинда, а телевизионщики позвали выступить на телешоу.
Павла же никуда не звали. Но, во-первых, ему перепадало от эрудиции брата. Родители, уложив их, гасили свет и уходили, после чего старший пересказывал младшему самое интересное из прочитанного за день: созвездия, логарифмы, Origin of Species и т. д. Разумеется, они и дрались, и дулись друг на друга, но старший не жадничал и делился тезаурусом.
А во-вторых, младший брат был одарен по-своему. Когда в семью приходил гость, он брал карандаш и бумагу и под кухонный диспут рисовал прибывшего. Когда портретируемый начинал прощаться, ему показывали картину – и часто сходство поражало. Ну, если учесть, что автором был первоклассник.
Возвращение на родину далось Павлу трудно. Его ждала приличная школа, где он сначала не конфликтовал, но потом понял, что знает английский лучше, чем пришедшая на замену заболевшей англичанке девушка. Он так и сказал ей: «Вы плохо учите». Похожий конфликт тлел между ним и преподавателем русского.
Ученик плевать хотел на субординацию и считал важным лишь то, что англичанка делает ошибки, – и почему в таком случае директор ждет, что он заткнется? Возраст он не считал чем-то, что обеспечивает авторитетом, – еще с той поры, когда бил банки. Есть факт, и ничто не должно его затмевать. А факт в том, что… и т. д.
«Я боролся со страхом, – вспоминал Дуров. – Учитель держит всех в магическом оцепенении: если все не замолчат, произойдет что-то ужасное. Надо расковырять это ужасное. Ну, встану я и заору, что она мне сделает? Исключит из школы? Но даже в этом случае есть плюсы. Я и то и другое огреб – и тройку за год, и исключение. А есть люди, которые боятся самого этого страха…»
Родители узнали быстро. Валерий Дуров подчеркивал, что не надо идти на конфликт, но учителей не защищал. Альбина Дурова сочла, что сыновья разумны и воспитанны и вряд ли ни с того ни с сего станут хамить учителям; очевидно, учителя проявили недостаточный профессионализм – не смогли справиться с сыном.
Когда она училась в старших классах, к ним однажды прислали другого физика, и она из чувства протеста подбила класс уйти в кино. На других предметах, если ее что-то не устраивало, выходила к доске, держась нарочито вежливо.
– Отвечайте урок.
– Это (допустим, формула) так-то?
– Да.
– Это (первое действие решения) так-то?
– Верно. А дальше?
– Я не знаю…
Класс понимал, что она все знает, но протестует и защищается.
Отличница чувствовала за собой право на саботаж. Ее родители жили в Киеве, но, как позже писал в своем телеграм-канале Дуров, были сосланы в Сибирь как потомки дворянского рода. Девичья фамилия – Иваненко, росла в Омске рядом то ли с депортированными немцами, то ли с потомками вюртембергских колонистов, приглашенных Екатериной II возделывать земли у южного фронтира Российской империи, и поэтому быстро выучила их язык. Когда ее мама заболела раком, решила участвовать в разработке лекарства против опухолей и подала документы в Хабаровске на медицинский, но затем передумала и уехала в Ленинград. Определяясь с выбором, где учиться, выбрала журфак и поступила без особенных проблем.
Неизвестно, какая школа взяла бы ее сына с трудным характером, если бы действие разворачивалось не в Петербурге – колыбели интеллигенции, веками строившей социальные связи, чтобы учить детей в приличных заведениях. В перестройку друзья отца – филологи Русаковы, – после того как государство ослабило контроль за педагогическими экспериментами, возрождали систему классического дореволюционного образования, причем в школе, которую сами открыли. Чуть позже, в 1992 году, им повезло: Академической гимназии при Петербургском университете достался крупный транш от Министерства образования. Накал энтузиазма в то время был высок, о распиле средств речи не шло, поэтому Русаковы под свои «общеобразовательные классы» смогли получить деньги и арендовали Аничков дворец на Невском проспекте.
Их педагогическая идея в целом выглядела так: если ребенка учить с малых лет математике и языкам, он научится думать и воспринимать информацию так, что новые науки и умения освоит без труда. От классического образования Русаковы взяли латынь, заканчивающуюся в выпускном классе «Записками о Галльской войне», а также английский, французский и немецкий языки, которые вводились последовательно.
Сперва классы жили в роскоши: учеников возили по Европе, и они едва ли не столовались по талончикам в «Метрополе». Русаковы – как люди талантливые, но непрагматичные – считали, что школа должна быть бесплатной, чтобы в ней могли учиться способные дети из бедных семей. Затем деньги иссякли, и энтузиасты съехали в плохо отапливаемые помещения университета. Родителям предложили сдавать на содержание классов 83 рубля в месяц (размер минимальной оплаты труда на тот момент), но они отказались. Гимназия поставила экспериментаторам ультиматум: самоокупаемость или роспуск, и Русаковы ушли. Началась эпоха мытарств. Тогда профессор Дуров и привел в классы заносчивого младшего сына.
Мальчику предложили пройти письменный тест и решить задачи на лингвистическое чутье. Он должен был ознакомиться с текстом, написанным на несуществующем языке, и, разобравшись в его структуре, с помощью скудных вводных догадаться, о чем идет речь. Дуров проанализировал имеющиеся данные и сдал листок с ответом. Ответ оказался верным, и последующее собеседование было почти формальностью.
Новый директор, Григорий Медников, снял помещение в конструктивистском доме культуры у метро «Нарвская», где в 1960-х на поэтических турнирах являлись публике классики оттепельной поэтической сцены, например Иосиф Бродский. Английский язык школьники учили в аудитории, которую занимал Клуб анонимных алкоголиков. Историю – в помещении, где адвентисты разучивали за партами гимны. Рядом зажигал клуб «Пляшущий пенсионер». Дорога занимала у Дурова час: автобус до метро, пересадка, эскалатор и немного пешком.
Я хорошо помню Петербург того времени. Впервые я приехал туда в декабре ранним утром. Отблески тусклого света фонарей, аэродинамические трубы подворотен, сугробы как морены ледника, ползущего по мостовым. Двери трамваев, закрывающиеся с таким звуком, будто в салоне стреляют из револьвера. Ощущение, что город сплотился, чтобы пережить темень зимних месяцев.
Мои друзья вписывались по адресу Большая Морская, дом 2, то есть рядом с аркой, выводящей на Дворцовую площадь. Примерно то же самое, что жить на Таймс-сквер. Тревожить хозяйку было неприлично, поэтому мы отправились гулять. Вверху болтались фонари, мимо нас неслись люди-футляры, скорее спешащие спрятаться от ветра, чем к рабочим местам. Надежда скоротать время в Ростральной колонне пропала, когда за дверью, ведущей в ее недра, мы нашли спящих бродяг.
Толкаясь среди замерзших и угрюмых «футляров», к метро устремлялся и Дуров: «Я помню очереди на подступах к станции. Метров за сто. Самое опасное место – поручень, туда выносило тех, кто не сопротивлялся». Он был самым младшим в классе. Сначала сидел за партой с девочкой Тасей, которой нравился. Одноклассники вспоминали, что Тася зачем-то носила соседу медяки, копеечки, и он пересыпал их в портфель. Затем Дуров оккупировал первую парту, где пребывал чаще всего в одиночестве, ссутулившись над тетрадями или рассматривая (третья строчка снизу яснее не стала) то, что нацарапано на доске.
До старших классов у него не было друзей. Исключение – Слава, товарищ, с которым они проучились неполных два года. Одно присутствие в школе этого ученика спасало ее от закрытия. Каждое утро Слава ехал в школу в лимузине с охранником, разглядывая по дороге Кировский район. Он тормозил авто за три квартала, вылезал на тротуар, продевал руки в лямки рюкзака и шагал к Дому культуры, не глядя на проезжую часть. Там, прикидываясь, что ищет, где припарковаться, полз лимузин. Этот юноша был сыном короля игорных заведений города Михаила Мирилашвили.
