Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки

Как только гостьи ушли, я поспешила в детскую. Девочки крепко спали. Я дождалась Судзу — она ходила запирать ворота — и выяснила, что случилось. Верная Таки по возвращении заглянула к детям — проверить, всё ли благополучно, — и увидела, что «цветок в чужих краях» спит под одеялом с летящими журавлями, а девочка, чьё имя означает долголетие, мирно дремлет под цветами четырёх времён года. Выработавшаяся у Таки за всю жизнь привычка к порядку пришла на помощь и вынудила исправить путаницу. Таки рывком сдёрнула с Ханано одеяло, подняла её сильными руками, поставила перепуганного ребёнка на ноги, подхватила Тиё, плюхнула её на постель Ханано, бормоча непрестанно: «Маленькие невежды! Маленькие невежды!» Не обращая внимания на негодующие протесты Ханано, уверявшей, что они с сестрой намеренно поменялись постелями, «просто так», Таки уложила Ханано, накрыла одеялом, вежливо поклонилась, пожелала спокойной ночи, тихонько задвинула двери и удалилась бесшумно, точно боялась разбудить спящего ребёнка.

«Годы идут, а Таки всё не меняется, — думала я, со смехом ложась в постель. — Тем, кто считает, что японки непременно кроткие, впору расширить круг знакомств».

Но кое над чем я никогда не смеялась — а именно над потайной частью жизни моих детей, которую я видела лишь украдкой. Ханано всегда мужественно, не жалуясь, сносила маленькие неприятности, которые не исправить, и так была занята своей новой жизнью, так глубоко интересовалась ею, что я и не догадывалась: в глубине души она тоскует по прежнему дому. В наш сад было два пути — один через дом, другой через невысокую живую изгородь на тропинке, что вела от деревянных ворот к двери кухни. Однажды я у самого дома попала под проливной дождь и вымокла до нитки. И вместо того чтобы войти через большие ворота, юркнула в деревянную калитку и пробежала по каменной садовой дорожке к крыльцу. Оставила сандалии на ступеньках и поспешила к себе, как вдруг услышала голоса дочерей.

— Бабушкино кресло всегда стояло вот тут, в тени на веранде, — говорила Ханано. — А вот под этим деревом висел гамак, где ты спала днём, папа однажды чуть было не сел на тебя. А на этой широкой тропинке из камня мы четвёртого июля всегда запускали шутихи. А это подъёмный мостик. А сюда Клара ходила кормить цыплят. Всё именно так и было, Тиё, ведь я сама это нарисовала, чтобы ты больше никогда не забыла. Только маме не говори, она огорчится, а она ведь единственное дорогое, что у нас осталось. Всех остальных больше нет, Тиё, и мы никогда уже их не увидим. Ничего не поделаешь, придётся смириться. Но ты не должна забывать, никогда-преникогда, что там живёт наша любовь. Теперь давай споём.

Они встали, взялись за руки и уверенно завели звонкими голосами: «Моя страна, о тебе!» [79]

Я тихонько расплакалась, расхаживая по соседней комнате и вспоминая те вьюнки, которые пересадили на чужую почву. «Правильно ли не спросясь сажать маленький цветок в саду любви и счастья, из которого его, быть может, вскоре вырвут ради нового начала в другой земле — начала, которое, быть может, воспрепятствует его росту? Эта другая земля, возможно, дарует ему и силы, и вдохновение, но стоит ли оно того? Ах, стоит ли оно того?»

Глава XXVII. Досточтимая бабушка

«Досточтимая бабушка к нам приезжает! Досточтимая бабушка приезжает сегодня!» — весело распевала Тиё, топоча ножками в белых носочках по белым татами; я ходила из комнаты в комнату, вносила последние штрихи, завершала приготовления к приёму долгожданной гостьи, а Тиё следовала за мной по пятам.

Теперь Тиё вместо чулок носила носки-таби, а американское платье сменилось цветастым кимоно на алой подкладке, с широкими, грациозно развевающимися рукавами.

«Всё-таки японцам больше всего к лицу японская одежда», — думала я, глядя на чёрные волосы Тиё — с ровной чёлкой, короткие сзади. В американской одежде она была не такая красивая. Японская шла ей куда больше — хотя, бесспорно, свободным от ограничений американским детям их платье удобнее, да и полезнее для здоровья. Я вздохнула, но, повинуясь чужому влиянию, ничуть не жалела, что перед визитом их бабушки переодела детей в японский наряд.

С самого дня, когда пришло письмо с извещением о приезде матушки, мы трудились не покладая рук. Мы с девочками поселились вместе, а матушке я подготовила уютную комнатку, которая — я в этом не сомневалась — покажется ей удобнее и сообразнее любой другой. Я хотела, чтобы она чувствовала себя как дома, и велела заменить висящие электрические лампочки на напольные светильники [80] высотой в три фута, с бумажными абажурами на чёрных лакированных рамах, похожие на фонари со свечами, какие были у нас дома в Нагаоке. Наши газовые обогреватели в бронзовых корпусах походили на угольные печурки. Матушка с неизменной философской улыбкой смирилась бы с любыми новшествами, как поступала всю жизнь, но я не хотела, чтобы ей пришлось с чем-то «смиряться», я хотела, чтобы всё напоминало ей о доме и не приходилось ни к чему привыкать.

В пустом святилище я держала книги и детские шляпки. Даже Таки не возражала против того, что мы складывали туда «дорогие предметы», как она их называла, поскольку японцев учат уважать книги как «плоды умственного труда», а шляпы — потому что их носят на почтенном «венце тела». И всё равно она была безгранично довольна, когда я убрала их и подготовила резную деревянную нишу для тех вещиц, которые матушка привезёт из нашего большого домашнего святилища.

— Куда мы поставим святилище, которое привезёт досточтимая бабушка? — спросила Ханано, имея в виду позолоченный, покрытый лаком изысканный шкафчик, как у дяди Отани.

— Досточтимой бабушке взять с собой всё необходимое так же просто, как христианину Библию и молитвенник, — ответила я, — а мы наведём чистоту в этой нише. Досточтимая бабушка любит те вещи, которые за её долгую жизнь со всеми радостями и скорбями стали для неё святынями.

— А наш Бог и бог досточтимой бабушки знакомы друг с другом на небесах? — спросила Тиё.

Я, склонясь над резной нишей, как раз вытирала пыль, так что Ханано ответила за меня:

— Ну конечно знакомы, Тиё. Иисусу пришлось так же непросто, как и великому Будде, когда он втолковывал людям: «Бог хочет, чтобы вы были хорошими, добрыми и прекрасными». Мама же говорит, что наша досточтимая бабушка и наша дорогая американская бабушка обе хорошие и похожи друг на друга.

Пока мы разговаривали, из соседней комнаты слышался нескончаемый стук: там Судзу, засучив рукава и повязав свежую причёску сине-белым полотенцем, энергично выбивала пыль из сёдзи специальной щёточкой для бумажных дверей, короткой палочкой, к которой с одного конца привязаны бумажные полоски. Вдруг стук прекратился, и на пороге показалась Судзу. Стянула с головы полотенце, развязала шнурок, который поддерживал её рукава, и отвесила земной поклон.

— Таки-сан считает, что вода для ванны, нагретая на газу, окажется слишком грубой для нежного тела досточтимой пожилой госпожи, — сказала Судзу. — Не сходить ли мне за плотником?

Я и забыла, что в деревнях верят, будто для слабых и старых воду для ванны следует греть исключительно на дровах. Я отправила Судзу за плотником, и два часа спустя газовую спираль заменили печуркой, которую топят дровами; на этом наши приготовления завершились.

Тот вечер запомнился детям надолго. Мы все, кроме Таки, отправились на вокзал встречать мою матушку. Таки осталась дома, чтобы приветственные блюда — рис с красной фасолью и рыба, запечённая целиком, с головой, — были горячими, а когда мы приехали и в доме воцарилась весёлая суматоха, расставила в святилище привезённые матушкой реликвии и зажгла свечи. После чего, отодвинув золочёные двери — воздух наполнился едким запахом благовоний, — Таки принесла в святилище столик с угощениями, а потом и наши столики. И снова я села за трапезу вместе с матушкой, а добрые духи предков радостно приветствовали меня и моих домашних. После еды мы удалились в гостиную и провели час за тем, что Ханано назвала «поговорить и познакомиться»; наконец матушка пожаловалась на усталость, которую и без того уже выдавало её бледное лицо. Мы все собрались перед святилищем, Таки и Судзу уселись возле порога.