Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки

Как знакомо — и вместе с тем как непривычно! Пение, негромкое звучание маленького бронзового гонга, матушкин голос читает священные буддийские тексты — как часто я слыхала их из уст давно усопшего, дорогого моему сердцу! — всё дышало умиротворением. Тревога и одиночество, снедавшие меня долгие месяцы, испарились, душу мою охватил покой, какого я не ведала с тех благословенных пор, когда все члены нашей маленькой семьи были вместе, в милом, милом доме нашей доброй любимой американской матушки.

«Как похожи две части света! — думала я. — В обеих множество божков, которые мало что значат, но всем правит одна мудрая, любящая и разумная Сила; наверняка настанет день, когда мы все это поймём».

Последующие недели не скупились на новые неожиданные уроки. Прежде я полагала, что семейной преданности и естественной приязни вполне достаточно, чтобы сблизить мою матушку и моих дочерей. Но вскоре я осознала, что, хоть в преданности и приязни не было недостатка, оставалось только надеяться, что однажды, быть может, появится и взаимный интерес.

Моё стремление объединить старое с новым зачастую приводило к тому, что мне приходилось, оставив попытки, целиком принимать чью-то сторону. Если речь шла о чём-то материальном, это разве что немного стесняло; загвоздка заключалась в матушкиных старомодных взглядах, противоречивших передовым методам обучения в современных школах. Нет, матушка никого и ничего не осуждала. Все события она встречала неизменной улыбкой или любезным замечанием о «новом образе жизни», но было ясно, что она глубоко сомневается, стоит ли тратить столько времени на предметы для мальчиков в ущерб обучению икебане, чайным церемониям, игре на кото [81] и прочим женским премудростям. А физические упражнения, о которых мои дочки рассказывали с таким восторгом — девочки всем классом занимались на спортивной площадке, маршировали, задорно пели, — противоречили матушкиным представлениям о приличиях.

Я пыталась ей объяснить, что эти упражнения полезны для здоровья и развития. Я говорила ей, что, если девочки сидят прямо или идут не склоняя головы, это уже не считается неженственным и дерзким, и даже привычка Ханано за едой весело болтать о школьных делах — матушка считала, что так себя вести пристало разве что работникам, — вполне в духе её школьного воспитания.

Кроткая Тиё понравилась матушке сразу же, а вот её резвая, деловитая, энергичная сестра вечно ставила её в тупик. Ханано была такая активная, так любила говорить, когда её не спрашивают, так часто, по строгим меркам этикета, вела себя грубо и неучтиво, что я вечно за ней присматривала, следила, чтобы она ничего не натворила. Вскоре я с досадою осознала, что меня не мучит тревога, лишь когда Ханано, связав школьные учебники и впрыгнув у двери в гэта, убегает на занятия, на прощание весело помахав мне рукой, и длится моя свобода ровно до той поры, когда днём открывается дверь и в прихожей разносится звонкое «Я вернулась!».

Но понемногу я успокоилась. Я сама не заметила как и когда, но безмолвное напряжение отпустило меня. Ханано привыкла говорить тише, вести себя сдержаннее. Часто я наблюдала, как Ханано, угнездившись подле Тиё близ матушкиной печурки, слушает рассказы или, если читает вслух, спрашивает, как произносится то или иное слово, а однажды я увидела, что девочки прильнули к бабушке и она показывает Ханано, как иероглифами писать словосочетание «американская бабушка».

Тиё сразу полюбила мою матушку. Пылкая детская привязанность сперва вызвала у той оторопь, но вскоре обе искренне подружились. Как ни странно, помимо прочего их объединила религия. Детский садик находился сразу за храмом, и Тиё знала дорогу, а поскольку я не хотела, чтобы матушка ходила одна, то Тиё часто сопровождала её, если Судзу была занята. Девочке нравилось сидеть в просторном торжественном помещении и слушать пение, нравилось, когда монахиня с кротким лицом — после службы она поила мою матушку чаем — угощала её рисовыми лепёшками. Однажды матушка сказала: «Тиё, ты так любезно сопровождаешь меня в храм. В следующий раз я схожу с тобой в твою церковь». И Тиё отвела её послушать нашего священника, доброго человека, который читал проповеди на японском. После Тиё с матушкой шли куда-нибудь вместе — бывало, что и в матушкин храм, где Тиё стояла склонив голову, пока её бабушка легонько перебирала чётки и бормотала: «Наму Амида Буцу!», а бывало, что и в христианскую церковь, где матушка внимательно слушала проповеди и склонялась почтительно, когда священник молился. А потом рука об руку матушка с Тиё шли домой, разговаривая об увиденном в обоих местах. Как-то раз, когда они подошли к воротам, я услышала, как матушка сказала негромко: «Быть может, он говорит правильные вещи, но мне негоже очутиться в месте лучшем, нежели то, в котором пребывает мой муж. Пусть даже он в жутком леденящем аду, мой долг следовать за ним. Христианская вера — для нового поколения, для таких, как ты, маленькая моя Тиё, мне же надлежит идти по стопам моих предков».

Однажды днём я шила у себя в комнате, как вдруг за закрытой дверью прозвенел голосок Тиё:

— Досточтимая бабушка, — сказала она, — когда вы умрёте?

Я отодвинула дверь. Матушка с Тиё уютно устроились на одной подушке. Я изумилась, поскольку в моё время ни один ребёнок не позволил бы себе таких вольностей с тем, кто старше, и тем не менее Тиё сидела под боком у матушки; обе с серьёзным видом разглядывали крохотные лакированные шкатулочки, расставленные на полу. Рядом стояла большая шкатулка, в которой хранились маленькие. Как хорошо я помнила эту шкатулку! В моём детстве она неизменно лежала в ящике маминого туалетного столика, время от времени матушка доставала маленькие шкатулки и в каждую сыпала благовония, истолчённые в порошок. Вот как сейчас.

— Вот бы и мне такие шкатулочки для моей куколки, — сказала Тиё.

— Нет, внученька, — возразила матушка, взяла в руки одну из шкатулочек и аккуратно встряхнула светлые полумесяцы, похожие на стружку, которую сняли с ракушки. — Это мои остриженные ногти, я собирала их всю жизнь.

— Ногти с рук и ног! — воскликнула Тиё. — Вот это да! Как странно!

— Тише, внученька. Боюсь, тебя не приучили уважать традиции предков. Мы храним волосы, состриженные в младенчестве, и ногти, чтобы, когда отправимся в долгий путь, наше тело оказалось совершенным. Скорее всего, ждать осталось недолго. — С этими словами матушка задумчиво посмотрела в сад.

Тиё с любопытством заглядывала в шкатулки, но вдруг лицо её омрачилось, и она теснее прильнула к бабушке.

— У меня на душе неспокойно, досточтимая бабушка, — призналась Тиё. — Я думала, ждать ещё долго-долго. Вы говорили, что всегда, даже когда были маленькой, клали в эти шкатулочки благовония, чтобы поддерживать их в порядке и готовности ко времени вашей смерти.

Матушка морщинистой рукой ласково погладила внучку по чёрной головёнке.

— Да, но теперь ждать осталось недолго. Я завершила труд всей моей жизни, и милосердный Будда уже готовит мне помост из цветов лотоса — я в этом не сомневаюсь.

— Милосердный Будда хочет, чтобы вы захватили с собой свои старые ногти, когда отправитесь на помост из лотосов?

— Нет, моё тело не имеет для него значения. Для него имеет значение только мой дух.

— Тогда зачем вы так прилежно собирали ногти?

Матушка покосилась на закрытое святилище.

— Когда святилище пусто, маленькая Тиё, оно самый обычный ящик, — сказала она. — Моё тело — святилище, в котором я обитаю: мне его одолжили. Но правила учтивости предписывают возвращать в надлежащем состоянии то, что тебе одолжили.

Серьёзный взгляд Тиё затуманился.

— Так вот почему мы каждый день принимаем ванну и чистим зубы. Вот так так! Никогда бы не подумала, что это любезность Богу.

Я так беспокоилась из-за детских промахов в этикете и так радовалась, что они медленно, но всё-таки учатся, что не задумывалась, как изменилась сама за годы жизни в Америке. Так, однажды я пошла по делам, а на обратном пути, поспешая по улице к дому, заметила, что матушка стоит в воротах и наблюдает за мной. Я сразу смекнула, что она не одобрит мою неприличную поспешность — и справедливо: нет ничего неизящнее, чем если женщина в японском наряде двигается торопливо.