Анна. Биография самой влиятельной женщины Vogue - Оделл Эми

Для редактора с Флит-стрит того времени Чарльз был необычайно внимателен к талантливым женщинам. «Это было начало второй волны феминизма, поэтому права женщин были в некоторой моде, но в реальности их не было», – сказала Селия Брейфилд, которая получила работу с четвертой попытки. Она обратила внимание на то, что в The Evening Standard, куда она пришла после Daily Mail, ей никто не свистел вслед, когда она проходила по редакции. Эта культура сдержанности могла быть только спущена сверху. Селия была фрилансером, когда забеременела, и Чарльз настоял на том, чтобы она получила такой же отпуск по беременности и родам, как и постоянный сотрудник, хотя технически она не имела права на такие привилегии. То, что женщинам платили меньше, было данностью, но Чарльз ценил их талант, в отличие от многих его коллег^lxxviii.

Хотя сотрудники поддерживали и уважали Чарльза, его ни в коем случае нельзя было назвать легким в общении человеком. Все знали, что его нельзя беспокоить, пока первый тираж не будет отпечатан утром^lxxix. В ежедневном общении он был спокойным, холодным и требовательным. Чарльзу постоянно приходилось принимать решения, и делать это быстро^lxxx.

Раз в год он приглашал всех сотрудников на ланч и приходил на него с блокнотом, чтобы сверяться со списком тем для разговора^lxxxi. Чарльз говорил так, как говорили представители британского высшего класса, и как будто ставил точку после каждого слова: «Теперь. Давайте. Обсудим. Вот что»^lxxxii. Исключением была его фирменная фраза, произносимая как одно слово, если кто-то допустил ошибку: «Радивсегосвятоговследующийразсделайвсеправильно!»^lxxxiii Когда авторы приходили в его огромный офис, чтобы показать набросок статьи, он усаживал их подальше от своего стола, подпирал лоб рукой и читал всю статью, не произнося ни слова, заставляя сотрудника нервничать и чувствовать себя максимально некомфортно. Сотрудники – мужчины средних лет, обращавшиеся к Чарльзу «сэр», съеживались от страха на ежедневных встречах, когда он рвал выпуски предыдущего дня и требовал сказать ему, почему одна статья резко обрывается, а другая похоронена. Когда он проходил мимо рабочих мест, рассказывала Брейфилд, «он был настолько пугающим, что люди пригибались к столам, как пшеница под ветром. Они съеживались за печатными машинками от исходящего от него ощущения власти»^lxxxiv. Сотрудники приходили в восторг, если под их статьей он оставлял одно лишь слово «великолепно»^lxxxv.

Но каким бы наводящим ужас ни был Чарльз, он вызывал уважение, и сотрудники хотели ему угодить. «Он завораживал, и мы все были очарованы им», – сказала Вэлери Гроув, писавшая для него^lxxxvi. Несмотря на то каким он выглядел в глазах других, Анна считала отца «сердечным и замечательным» и не понимала, почему на работе его прозвали «Ледяной Чарли». «Это не имело ничего общего с тем, каким человеком он был», – сказала она^lxxxvii. Впоследствии Анна вызывала у многих такое же ощущение.

Вне работы Чарльз не казался таким грозным, особенно на званых ужинах. Он любил сплетни, и достаточно часто история о знакомом вызывала у него неожиданно громкий и довольный смех. По вечерам они с Нони часто оставляли детей с няней^lxxxviii и уходили на вечеринки, в театр или в оперу. Чарльз считал, что появление в обществе было обязательной частью его работы.

Успешный редактор, полагал он, обязан «принимать больше приглашений, чем ему хочется, и знать больше людей, чем ему нравится»^lxxxix. В конце концов Нони стала выходить в свет реже, и Чарльз посещал мероприятия без нее^xc.

Хотя сотрудники считали успех Чарльза абсолютно заслуженным, поговаривали, что его карьера – это награда за его стоицизм, уровень военной дисциплины, который сотрудники называли «винтурианским»: сдержать поток слез, справиться с шоком и продолжать работать, как будто только что не случился самый страшный кошмар любого родителя. Сотрудники Чарльза впоследствии заметят такую же пуленепробиваемую дисциплину у его старшей дочери^xci.

И все же было бы ошибкой утверждать, что подход Анны к работе был исключительно результатом влияния ее отца. Шлезингер описывал Нони как «яркую, остроумную и критичную», «легко подмечавшую слабости других», отмечал ее цинизм как «форму самозащиты, потому что я считаю, что она была в высшей степени уязвимой». И все же он добавил: «С ней было очень весело, если вы не становились ее мишенью»^xcii. Друзья и коллеги Анны говорили о ней то же самое.

Глава 2

Вне рамок школьной формы

В шестидесятых годах все самое классное происходило в Лондоне. К тому времени, когда Анна стала подростком, тон в городе задавала молодежь, карточная система и уныние уступили место гедонизму, развлечениям и, разумеется, битломании. Анна жила в самом сердце веселья, в Сент-Джонс-Вуде, в Лондоне, где находилась штаб-квартира студии звукозаписи Abbey Road. «Невозможно было оставаться в стороне, не испытывать восторга и не чувствовать, что мир принадлежит молодым», – сказала Аннаⁱ.

В центре этой культурной трансформации находилась мода. В бутиках, появлявшихся всюду, наконец начали продавать одежду для женщин, не желавших носить сковывавшие движения юбки до середины икры и жакетыⁱⁱ. Ничто так явно не демонстрировало эти изменения, как мини-юбка. Даже самые ранние модели длиной на пару дюймов выше колен считались скандальными. После того как Мэри Куант начала продавать шокирующе короткие юбки – на 3 дюйма выше колен, – Daily Mail заявила, что «лучшие друзья девушки – это красивые колени»ⁱⁱⁱ.

Барбара Хуланики, по образованию модный иллюстратор, в 1964 году увидела огромный интерес к новому стилю, когда создала розовое хлопковое мини-платье в клетку, чтобы продавать эту модель за 25 шиллингов через газетные объявления. Она получила 17 000 заявок на платья, которые выпускались только в размерах S и M^iv. Хуланики открыла первый бутик^v, который назвала Biba, чтобы продавать еще больше своей доступной по цене одежды. Она создавала всего лишь 500 экземпляров каждой модели, и каждое субботнее утро девушки выстраивались в очередь у магазина, чтобы успеть купить, пока все не распродали^vi. Анне не хватало терпения стоять в очереди, но ей все же удалось попасть в бутик и купить желаемое^vii.

Мода завораживала Анну, а вот школа ровно наоборот. Хотя она, по словам отца, «могла бы, вероятно, стать спринтером олимпийского масштаба»^viii, она делала только то, что хотела, поэтому не занималась бегом^ix.

В 1960 году она сдала экзамены в одну из лучших частных школ Лондона для девочек. «Queens College был заведением для таких девочек, как я и Анна, которые не хотели поступать в университет, но чьи родители об этом мечтали», – рассказала Эмма Сомс, подруга Анны, которая тоже училась в этой школе, но не одновременно с Анной^x. Школа отличалась высокими требованиями к учебе (Анна блистала в английском) и дисциплине. Ученицам не разрешалось болтать с подругами в коридоре, говорить, если к ним не обращались, задавать слишком много вопросов и носить любую часть одежды для тепла, если она не являлась частью формы. Температура в здании Queens College намеренно держалась низкой с целью поддержания дисциплины, и замерзающие ученицы регулярно падали в обморок во время утренней молитвы. Стейси Ли, подружившаяся с Анной, отморозила ноги. Вскоре Анна решила перейти в другую школу, явно не испытывая никаких сожалений об оставшихся там подругах. «Она просто продолжала идти вперед, – вспоминала Ли. – Она не зависела от людей и не привязывалась к ним»^xi.

В 1963 году Анна начала учиться в замечательном учебном заведении North London Collegiate School. Одноклассницы приняли ее не слишком тепло: почти все они учились вместе с первого класса и оказали ей настолько ледяной прием, что даже не помогли Анне сориентироваться в здании школы^xii.