Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

А вот когда я познакомилась с Лотаром Гюнтером Буххаймом, он показался мне человеком несдержанным и вспыльчивым. Он даже опубликовал свои полные ненависти измышления о Нине ^{244}.

Что касается еще большей проблемы с давней подругой и ученицей Кандинского Габриэлой Мюнтер, которая была очень хорошей художницей (правда, после расставания с Кандинским она утратила вдохновение), то, изучив всю их обширную переписку, я полностью согласилась с мнением Нины, изложенным в ее книге. В 1961 году, незадолго до смерти Мюнтер, я, опять же по просьбе Рётеля, отправилась к ней с визитом. Мне запомнилась только ее любознательность: она попросила подробно рассказать о новом Музее Гуггенхайма, который ей так хотелось посетить. Сотни писем Кандинского — он писал ей каждый (!) день во время своих поездок в Россию — обнаруживают его большую любовь и новые грани его удивительной личности. В более редких ответных письмах Мюнтер любви меньше, зато мы видим постоянные упреки, непонимание, признаки депрессии и накапливающегося разочарования ввиду того, что Кандинский все время откладывал оформление их отношений. Многочисленные автопортреты и фотографии Мюнтер того времени подтверждают это впечатление от ее образа. В сущности, отношения, едва начавшись, уже подверглись испытанию из-за несовпадения темпераментов. Был ли Кандинский способен на большую любовь? Об этом говорят его письма. Могла ли Габриэла стать счастливее с другим мужчиной? В этом я сомневаюсь.

Те письма, в которых речь шла об искусстве, я включила в свою монографию «Kandinsky» (Brüssel, Stuttgart, London, New York, 1993). Еще часть писем, в том числе личных, опубликована в книге Гизелы Кляйне «Gabriele Munter und Kandinsky» (Frankfurt, 1990) — Однако будучи радикальной феминисткой, эта журналистка, к сожалению, представила Кандинского превратно, в искаженном свете, чтобы как-то приукрасить образ Мюнтер. На вопросы, почему эта важнейшая переписка до сих пор не опубликована полностью, представители Фонда Мюнтер дали ответ, изобличивший их самих: «Потому что эта публикация создала бы нелицеприятный образ Мюнтер». Да, но зато подтвердился бы позитивный образ Кандинского!

Я никогда не забуду нашей первой встречи с Ниной в 1968 году. Это был день моего 30-летия, о чем она, конечно, не могла знать. Моя мама родом из Западной России, а отец — из Прибалтики, и у меня нордическая внешность. Я выглядела максимум на 23 года, и, хотя уже была доцентом университета, меня постоянно принимали за студентку.

Итак, я возникла на пороге дома, и она, не успев поздороваться, воскликнула: «Вам 30 лет!» Вот это интуиция!.. Подобные внезапные прозрения случались у моей матери, которая часто предвидела будущее, и я отчасти унаследовала эти способности. Так что свидетельства Нины о ее «шестом чувстве» и «силе судьбы» тоже правдивы, примером чему могут служить эпизоды с Сигети и Миро [22]. Поэтому не стоит смеяться над ее верой в ясновидение. А вот ее утверждение о суеверности Кандинского можно поставить под сомнение, потому что такой разумный, наделенный особой интуицией человек вряд ли мог относиться всерьез к числу «13». В конце книги Нина признается, что Кандинский не верил гороскопам и даже отказался от приглашения Штайнера стать членом Антропософского общества.

Нина славилась своей отзывчивостью и готовностью к сотрудничеству. Всем исследователям она предоставляла для изучения документы и доступ к картинам и библиотеке Кандинского. Мы часто встречались с ней в галерее Карла Флинкера или в ее квартире в Нёйи, где однажды, когда мне пришлось задержаться на обед, она сама приготовила мне баранью вырезку, даже не позволив помочь ей. Она с готовностью согласилась на публикацию очень важной переписки Василия Кандинского и Арнольда Шёнберга, которая, кстати, вскоре должна выйти и в России в московском издательстве «Grundrisse».

Не раз Нина рассказывала, как во время посещения родственников в Москве она снова увидела свой портрет, написанный Кандинским в 1917 году. Этот портрет ей никогда не нравился. Действительно, Кандинский не столько льстит миловидной молодой женщине, сколько передает ее подвижность. Поскольку мы с Наталией Автономовой описали этот портрет, он, наконец, вошел в последний том приложения к реестру произведений Кандинского (Kandinsky-Forum I. Ed. J. Hahl-Fontaine. Fernelmont 2006, S. 15–21).

Некоторые события Нина всю жизнь замалчивала. И для нее и для Кандинского частная жизнь была частной (в наше время это редко кто понимает). Страшный удар судьбы — смерть трехлетнего сына в голодной Москве — она в своих воспоминаниях обходит молчанием. Я знала об этом, но не от Нины. Она доверилась своему близкому другу, руководителю издательства «Dumon» [23] Карлу Гутброду. Чтобы сохранить память об этом событии, он сообщил об этом Рётелю, а тот — мне, однако мы всегда уважали ее право хранить тайну.

О том, как отчаянно Кандинский пытался спасти сына, свидетельствовала его внучатая племянница по материнской линии художница Елена Прейс (Kandinsky-Forum IV, Ed. J. Hahl-Fontaine, 2012, S. 31–32). И то, что у Кандинского был сын от первой жены Ани, проживший всего один день, тоже стало известно лишь два года назад благодаря исследованиям в мюнхенском архиве.

Еще в начале нашего знакомства Нина просила у меня совета, как лучше выполнить последнюю волю мужа — передать в дар «русскому народу» наследие, включающее значительную коллекцию его произведений. Эта «последняя воля» Кандинского нигде письменно не была зафиксирована, но знали об этом все, действительно все. Несмотря на политические осложнения того времени, Нина с большим рвением пыталась исполнить волю Кандинского. Она связалась с российским послом в Париже, поехала в Москву и там встретилась для переговоров с ответственными лицами. У меня и моих коллег были сомнения по этому поводу, поскольку все знали, что картины Кандинского, равно как и Малевича и других представителей русского авангарда, хранятся в подвалах российских музеев и совершенно недоступны для обозрения. Кандинский и сам это знал, но он был мудрее других и понимал, что так не может продолжаться вечно.

Во время визита в СССР Нине показали произведения супруга в одном из музейных хранилищ, и условия хранения показались ей неудовлетворительными. Однако в 1972 году, когда создавался полный список произведений Кандинского, я вместе с господином Рётелем побывала в четырех хранилищах государственных музеев, и впечатление от условий хранения осталось у меня самое положительное. Рётель сказал по этому поводу: «Даже Советы понимают, какие сокровища у них хранятся».

Нине я обязана знакомством с ее ближайшей подругой, энергичной Диной Верни, моделью Аристида Майоля, женой его сына, а также галеристкой и основательницей уникального Музея Майоля. Своей душевностью и непосредственностью Дина напоминала мне Нину. Мы симпатизировали друг другу, и она многое рассказала мне о жизни Нины, что было особенно важно после ее страшного убийства. Многое я узнала от галериста и доверенного лица Нины Карла Флинкера. Например, он поведал мне о признании, сделанном Ниной с усмешкой, что она, пожалуй, уже старовата для романтических пикников с юношами в Альпах. Флинкер считал эти отношения легким и безобидным флиртом и не видел в них ничего страшного. Однако Дина Верни находила ее излишнее великодушие и щедрость по отношению к молодым мужчинам опасными. Она полагала, что именно это в конце концов и довело Нину до несчастья. К моему удивлению, Нина делила мужчин на две категории — внимательный и невнимательный, подразумевая под этим наличие хороших манер, образованность и, конечно же, восхищение ее персоной, Нина была необыкновенно красивой женщиной и пользовалась неизменным успехом. Много раз упомянутый ею в книге скульптор Ханнес Нойнер тоже относился к числу ее поклонников, в чем однажды сам мне признался.