Проклятое искусство - Козин Вадим Алексеевич

В общем, приехали в гостиницу, и сейчас я уже лежу в постели и пишу новой ручкой про кабаловские дела.

30.09.56. 6.30

Сегодня день Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Сегодня день именин моей матери: Веры Владимировны Ильинской-Паниной. Моя дорогая мамуля, поздравляю тебя с днем твоего ангела. Ты для меня не умерла. Ты живешь и здравствуешь. Ты только живешь от меня далеко-далеко и по известным причинам не можешь вернуться домой.

Мои восприятия в самом юном возрасте в связи с этим днем начинаются с цветов. Ранним утром традиционно посыльным приносилась огромная корзина гиацинтов, сразу наполнявшая квартиру своим благоуханием. Этим знаком уважения давал о себе знать брат отца Николай Гаврилович отовсюду, в каком бы месте земного шара он ни находился. Гиацинты всегда украшали огромный столовый стол. Их расставляли полукругом вокруг раскидистой пальмы, стоявшей посреди огромного круглого стола. За этот стол свободно усаживались 24 человека.

Сегодня в Ленинграде состоится розыгрыш трехпроцентного займа. В честь дня матери я купил одну облигацию. Мне кажется, что она должна выиграть. Я ее никогда не продам. Это облигация матери.

Сейчас в Ленинграде полпервого дня. Вспомнилась опять та тяжелая жизнь и разлад в семье после революции. Бедная мать, как она страдала, и как я был несправедлив. Как бы мне хотелось прильнуть к тебе и поплакать на груди у тебя. Но это невозможно. Как ужасно. Я пишу эти строки и реву. Дорогая моя мамочка. Родная моя ладушка. Никого у меня нет. Никому я не передам своих сокровенных мыслей. Я умру с ними, умру навсегда виноватый перед тобой. Прости меня. Я потерял твою могилу. Но ты всегда в моем сердце, пока оно еще бьется.

Что бы я сделал, если бы вернуть те времена. Мама, прости меня. Мне так тяжело, никто меня не может понять. Гнусности и ложь сыплются на меня. Ничего не зная, люди вольно или невольно клевещут, изощряя свою фантазию. Ты одна знала меня. Я не такой, каким они меня изображают. Но годы идут, и смерть нет-нет, но и заглядывает ко мне в окно, как бы проверяя, когда начнутся приготовления к ее приходу. Я не страшусь этого визита, он приведет к встрече с тобой.

Удивительный сейчас пригрезился мне сон. Будто я на старой квартире по Б. Дворянской, 28, кв. 11, в нашей гостиной, в деревянном доме, но это была родительская спальня. За отцовским письменным столом пишу какую-то анкету или заявление (реагаж мозговых клеток на гаскинскую телеграмму о срочной высылке копии паспорта для пенсии), тут же сестра Ксения что-то делает, кажется, гладит. Написав, я понял, что написал неправильно, необходимо переписать вновь, отдельным заявлением. Замечаю, что на письменном столе лампочка не горит. Ксения посылает какую-то девушку за лампочкой. В комнате находится еще какая-то девушка, которую я неловко пытаюсь обнять. Беру ее за руку, она, смущаясь, жмет ответно мне руку. Я неловко угощаю ее карамельками, говоря: «Какая вы длинная (она действительно выше меня на голову), кушайте, кушайте конфетки». Она берет одну, а остальные во время продвижения по комнате кладет на близстоящий стол. Нелепо прижимаясь друг к другу, мы выходим на улицу. Я возвращаюсь в комнату и кладу в карман две оставленные карамельки. В это время она входит обратно в комнату, и мне делается не по себе, вдруг она заметит исчезновение оставленных ею конфеток. Отхожу к столу. Входит мужчина лет 25— 26 с каким-то списком. «Так что же, подпишитесь, как все артисты для солдат». Я догадываюсь, что он хочет внести меня в списки артистов — участников концерта для солдат, я притворяюсь, что не понимаю, в чем дело. Тогда он начинает пояснять, что я зачислен в списки солдат Казанского вокзала из-за того, что театр не может держать артистов такого плана, как я, что ему драматическим и опереточным артистам не из чего выдавать зарплату. Ну а я туда не пойду! И мне почему-то делается на душе тревожно, тоскливо, сердце начинает неправильно биться, но я ему не показываю своего внутреннего, ошеломленного этим сообщением состояния. Он говорит, что знает и слышал обо мне, но по его лицу я вижу, что он знает больше, но не имеет права досказать до конца. С этим неприятным чувством я и проснулся.

После сна мне припомнился до мельчайших подробностей письменный стол отца. Большая доска, покрытая вылезшим и выцветшим зеленым сукном. Отец всегда прикрывал доску листами цветной промокательной бумаги, плотной, но принимающей на себя чернила. Бронзовый настольный письменный прибор состоял из своеобразной бронзовой литой подставки на две чернильницы, в которых были чернила двух сортов: синие и красные, два подсвечника, изображавшие ствол какой-то морской травы с широкими листьями. Эти подсвечники при чистке обычно развинчивались. В левом углу стола обычно стояла лампа с металлическим, зеленого цвета абажуром, который мог подыматься и опускаться, лампа ранее была керосиновая, но ее приспособили для электрического освещения. Две линейки: одна никелированная, другая черная эбонитовая, впоследствии отцом было куплено, а может быть, привезено из отцовского дома лекало. Он окончил Рисовальное училище барона Штиглица по классу обоев. Большие конторские счеты с крупными костяшками. Эти счеты я в игре превращал в трамвайный вагон, а сестренки возили друг друга в них, как в тележке. Простые деревянные пресс-папье. Впоследствии матерью была куплена четырехугольная вазочка для перьев и карандашей — сиреневого стекла. И деревянный стулик для марок. Марочница из стекла. К письменному прибору была перьедержательница, в которую втыкались ручки чернильные. Затем папка для дел с проложенными в ней листами промокательной бумаги. На верхней корке коричневого цвета золочеными буквами было проставлено наименование фирмы, рекламирующей какой-то русский банк с фотографией дома, где находилось управление этого банка. Письменный стол был двухтумбовый. В крышке были средний и два боковых ящика. В каждой тумбе по два ящика, закрывающихся одной дверцей. Посередине каждой дверцы вместо ручек была прикреплена из резного дерева голова льва с оскаленной пастью и огромными клыками.

24.00. Вышел на улицу, чудесная ночь. Небо усыпано звездами. Свежо, тихо и темно. Наши все улеглись спать. Островский храпит вовсю. Сейчас и я смажу нос, почищу зубы и также лягу спать. Недели через две буду ждать своей судьбы и счастья. Неужели мама в свой день не поможет мне? Я почему-то верю и надеюсь. Это плохо, когда такая уверенность — всегда бывает неудача...

1.10.56

Очевидно, послезавтра будем в Магадане. Полетим на военном самолете. Для солдат завтра делаем шефский концерт в 3 ч. дня. И за это нас бесплатно отвезут в Магадан, это нам на руку, ничего не будет стоить багаж. Планирую взять цветной линолеум и рюкзак лука.

Итак, оканчивается моя вторая гастрольная поездка. 4 месяца театр трепал мне нервы. Ни одного, буквально ни одного концерта не было, чтобы я не нервничал. Этот бездарный Любович и пьяница Кабалов, сколько крови выпили, один Бог знает. Но теперь все покончено. Хватит. Если я и поеду, то поеду не с ними. Изумителен один человек...

4.10.56

Меня вчера просто развеселила информация в газ. «Красный маяк», органе Николаевского-на-Амуре горкома, от 3 окт. 1956 года. Мне не хочется ничего говорить об этой рецензии^[84].

Мы еще никуда не улетели! Проклятый Магадан из-за непогоды не принимает ни один самолет. Здесь же погода весь день была солнечная, ветреная и холодная.

Осенний дождь

В мое окно стучит.

С багряных кленов

Ветер листья рвет,

Клин журавлиный

Гирляндой длинной

На юг, к теплу, спешит.

Лист золотой