Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

— Хватит обо мне, девочки. Что вы собираетесь делать вечером?

— Дорогой! — приветствовала она Дона в фойе «Барбизона».

Невысокие пальмы в горшках придавали экзотический шарм этому в остальном строгому и солидному помещению, единственному на все двадцать три этажа пансиона, куда допускались мужчины. Черные лакированные туфли-лодочки Грейс стучали по сверкающему чистотой полу, а легкие нижние юбки под верхней, шифоновой, щекотали голени. Гладкая сумка из телячьей кожи качнулась на сгибе локтя, когда девушка продела одну ладонь, обтянутую перчаткой, под руку Дона и нежно поцеловала его в щеку красными губками.

— Боюсь, теперь тебе понадобится платок, — усмехнулась она, кивком указав на след от помады и поднимая бровь.

Все журнальные специалисты по макияжу говорили, что губы, во избежание таких следов, надо сильно пудрить, но ей просто не хотелось подолгу возиться со своим лицом. К тому же Дон уже приучился всюду брать с собой носовые платки с монограммой, которые она подарила ему как раз для подобных случаев. Он стер пятно от помады и заметил:

— Твой голос звучит иначе.

— Правда? — проворковала Грейс.

Значит, она не ошиблась. Эта мысль слегка вскружила ей голову.

— Это хорошо, — сказал Дон.

Он выглядел напряженно, как иногда бывало ему свойственно.

«Могу в этом поклясться», — подумала Грейс, чувствуя, как ее захлестывает горячая волна желания.

Дон улыбнулся, тоже поцеловал ее в щеку, а потом предупредил:

— Но тебе придется его модулировать. Сейчас он какой-то чересчур… смахивает на голос Лоренса Оливье.

— Зануда, — улыбнулась она, хотя сердце камнем ухнуло куда-то вниз живота.

В том, что касалось влечения, у них царила полная гармония, а вот статусом они друг другу не соответствовали. Грейс нужно было получить свою первую крупную роль. Тогда он понял бы, что они больше не учитель и ученица, независимо от того, что там написано в руководстве для преподавателей Американской академии драматических искусств.

На одной из Пятидесятых улиц Манхэттена они встретились с двумя парочками — друзьями Дона по театру, жизнь которых крутилась между участием в спектаклях и разными другими работами, вроде учителя на замену или бармена, — в ресторане с клетчатыми скатертями за несколькими бутылками кьянти и громадными тарелками с куриным пармиджано и чесночным хлебом. Сервировано все это было очень по-домашнему. Грейс наслаждалась легким подпитием, отказавшись, впрочем, от добавки алкоголя, зная, что иначе с утра не избежать головной боли, и надеясь, что несколько стаканов воды, выпитой вместо вина, помогут делу.

Потом они отправились в джазовый клуб «Бёрд-ленд». Там было многолюдно, но, по счастью, Дон знал кое-кого в этом заведении, и их компанию пропустили без проблем.

— Наверное, вначале придется постоять, — сказал им высокий ирландец в двубортном костюме.

В маленьком зале было так накурено, что Грейс едва разглядела трубача в передней части сцены, хотя меланхоличные медовые звуки его инструмента пронзали дымный воздух и ласкали ей слух.

Она неделями читала об этом новом ночном клубе и вот впервые оказалась в нем. Музыка не разочаровала, пусть даже Чарли Паркер по прозвищу Птаха [5], в честь которого назвали заведение, в тот вечер не выступал. Поговаривали, что он появлялся тут нерегулярно из-за пристрастия к героину.

Во время перерыва освободился столик на двоих, и они все вшестером уместились за ним, добыв дополнительные стулья и заказав бутылку виски. Грейс позволила себе крохотную порцию янтарной жидкости. Впрочем, виски без льда и содовой не слишком ей нравился, так что жертва была невелика. Откинувшись на руку Дона, лежавшую на тонкой деревянной спинке ее стула, она закрыла глаза и вся отдалась во власть музыки. Мелодия была знойной, медленной; фортепиано, труба, саксофон и ударные гармонично сливались в едином ритме, которого она никогда прежде не слышала и все-таки слышала постоянно, по всему Нью-Йорку: во всех клубах от Виллиджа до Гарлема, на пластинках в крошечных квартирках и в пентхаусах, на углах улиц, где Музыканты в надежде на мелочь клали перед собой шляпы.

Форди, шофер их семьи и единственный, кроме дяди Джорджа, человек из домашних, который неизменно был с ней добр, научил Грейс всегда бросать в эти шляпы всю лишнюю мелочь. Однажды, когда Грейс было  около пяти лет, он, забирая ее из Филадельфийского музея искусств, протянул через водительское окно два хрустящих доллара.

«Брось в чехол вон тому парню», — пояснил Форда, указывая на контрабасиста, расположившегося на широкой каменной лестнице. Тот выводил на струнах какую-то печальную, но все же жизнелюбивую мелодию. Она бросила купюры в раскрытый футляр и смотрела, как зеленые с белым бумажки, порхая, упали к монеткам по одному центу и пятакам, лежащим на красном бархате. В тот день Форди оказался самым щедрым к музыканту. Мужчины вроде ее отца в дорогих пальто и фетровых шляпах, которые без ущерба для себя могли бы бросить в раскрытый футляр куда больше денег, проходили мимо, не удостоив контрабасиста даже взглядом.

Потом, в машине, Форди объяснил ей своим бархатным голосом: «Никогда не знаешь, Грейс, где побывал такой парень. Может, он проделал сюда путь из Нового Орлеана или Чикаго, а может, живет тут, где-то на этих самых улицах, и откладывает, откладывает каждый грош, чтобы добраться до Гарлема. Твоего дядю Джорджа поддерживали в его пути на сцену, а незнакомцев вроде этого музыканта приходится поддерживать нам».

Ох, до чего же она скучала по Форди!

Открыв глаза, она увидела на противоположной стороне клуба непонятную суматоху. Приехала чета каких-то знаменитостей, и люди вставали, уступая ей свои места. Грейс не узнала платиновую блондинку, но поджарый молодой человек показался смутно знакомым. Вспомнить его она не смогла и шепнула в ухо Дону:

— Кто это?

— Джек Кеннеди, — ответил Дон, — и, наверное, одна из его актрисуль. Ему нравятся блондинки.

Ага, значит, это — один из тех массачусетских Кеннеди, о которых вечно твердил отец.

— Откуда ты знаешь, что ему нравятся блондинки? — спросила Грейс.

— Все, кто имеет отношение к театру, знают Джека, — пояснил Дон. — Или о Джеке. Точно так же, как все предыдущее поколение знало его отца, Джо. Он теперь в Конгрессе, но, насколько я понимаю, его готовят к гораздо большему.

Отец Грейс всегда восхищался Джо Кеннеди и его честолюбивой семьей. «Это показывает, на что способен ирландец, решивший прижать средний класс к ногтю» — говорил он по разным поводам, к примеру, когда старший брат Грейс, Келл, выиграл «Бриллиантовый вызов», престижную гребную гонку для одиночек, которую устраивали в английском городе Хенли в рамках королевской регаты.

Самому отцу в 1920 году не разрешили участвовать в этой гонке на том основании, что он ирландец и католик. Отец обрадовался бы, приведи она домой мужчину вроде Джека Кеннеди, но знакомить ли его с Доном?

Уводить подружек от обсуждения их отношений, может, было и несложно, но вот с ним самим такие штучки не проходили, особенно если учесть, что они встречались уже целый год. Скоро Дон должен был окончательно развестись, и пару раз он вскользь касался темы следующего брака: «Сомневаюсь, что твои родители примут в качестве мужа своей дочери еврея. Или все-таки примут? Ирландцы ведь тоже, как и мы, подвергались дискриминации, во всяком случае в Америке. Это может помочь обрести взаимопонимание».

И в постели, когда длинные пальцы их рук сплелись меж собой в поощряющем танце: «О-о, Грейс, мне ничего не остается, кроме как жениться на тебе!»

И хотя в обоих случаях сердце Грейс неистово трепетало от радости, она сочла, что мудро будет держать рот на замке. Если она чему и научилась, пока росла эффектной блондиночкой в Ист-Фоллсе, штате Пенсильвания, так это тому, что молчание — золото. Девушке недостаточно быть просто хорошенькой. Если она хочет мужского внимания — и не абы какого, не того, что с избытком можно получить у любого прилавка с мороженым, а настоящего, которое пойдет ей на пользу, — следует быть молчаливой.