Жизнь в белых перчатках - Махер Керри

В день спектакля, сидя в гримерке Лицейского театра, которую она делила с двумя актрисами — Дженет, всего годом старше ее, но загримированной для роли матери Трейси, и Бриджет, игравшей бесшабашного фотографа Элизабет Имбри, — Грейс разнервничалась и даже ощутила облегчение оттого, что родителей не будет, потому что боялась растеряться на сцене. Если это заметит дядя Джордж, ничего страшного, он поймет. А если она провалится, то как-нибудь доучится в Академии, вернется домой и выйдет за хорошего парня-католика с темными глазами и блестящим будущим. Никто из тех, кто покровительствовал искусствам на широком величественном филадельфийском бульваре Бенджамин Франклин Паркуэй, не додумался бы до чего-то более мудрого.

«Возьми себя в руки, Грейс. Ты всю жизнь этому училась. Ты готова». Закрыв глаза, она замедлила дыхание, сосредоточившись на том, как воздух наполняет нос и легкие, а потом покидает их, — упражнение для концентрации, которое им показывали еще на первом курсе: «вдо-о-о-ох, вы-ыдох, вдо-о-ох, вы-ыдох…»

Потом вдруг пришло время начинать. Она сняла очки и дала глазам время приспособиться к тому, что они видят лишь на шесть-семь футов вперед. Этого вполне хватало, чтобы делать, что нужно. Каждый раз, когда кто-то из участников спектакля оказывался за пределами этого расстояния, ее тонко настроенные уши восполняли то, что упускали глаза.

Выйдя на сцену, Грейс почувствовала жар софитов. Согретая ими, она ощущала, как перед сценой волнуется зрительское море. Декорации особняка Лордов стали ее единственной реальностью, и она поняла, что готова. Удивительно, но так всегда случалось через долю секунды после начала спектакля. Между первой сценой, где ее героиня бросает мужа, и последней, где она вторично выходит за него же после комичных ухаживаний еще двоих воздыхателей, Грейс совершенно забыла себя. Она не осознавала, что произносит затверженные слова, просто двигалась и разговаривала с другими актерами. Именно для этого она и жила. Ради этих бесконечных мгновений, когда она растворялась в ком-то еще, пусть и так схожем с ней самой.

Внезапно шквал аплодисментов разрушил чары. Теперь ей хотелось бы лучше видеть зрителей, но разглядеть удавалось лишь мазки телесных, темно-синих и серых тонов. Потом, почти сразу, по рядам прошла волна — это все поднялись для оваций. Сердце Грейс разрывалось, а тело трепетало от восторга. Она едва ощущала дрожь подмостков под ногами. Ей казалось, что ее несет куда-то вверх, что она умеет летать.

Потом под одобрительные восклицания и хлопки кто-то открыл в гримерке бутылку шампанского, а дядя Джордж крепко обнял Грейс.

— Я очень сильно горжусь тобой, — сказал он.

Затем отошел на расстояние вытянутой руки, с восхищением улыбнулся племяннице, и ямочка на его щеке стала глубже.

Уильям Уигли, красивый и щеголеватый дядин… Грейс точно не знала, кто именно, вернее, как его называть. В семье о нем говорили как о камердинере или об «этом типе», и Джордж никогда никого не поправлял.

«Как там этот твой тип, Уильям?» — спрашивал отец, если вообще вспоминал о наличии у брата «типа».

Когда Уильяму случалось появиться на семейных торжествах, его представляли дядиным «другом», но Грейс знала, что даже этот неопределенный термин удручающе неадекватен. Когда Джордж ездил в Филадельфию, Уильям его не сопровождал, но частенько присутствовал на семейных мероприятиях, если они проводились в Нью-Йорке, и всегда был очень добр с Грейс. Она обняла его со словами:

— Спасибо, что пришли, Уильям.

— Ты была просто великолепна, Грейс, — тепло ответил он. — Одновременно и смешила, и трогала до глубины души. Мои поздравления!

— Я знаю, как много спектаклей вы смотрите, так что это высокая оценка, — откликнулась Грейс, склоняя голову в знак признательности.

Уильям обладал энциклопедическими знаниями о театре, в том числе о каждом опубликованном сценарии, от Бена Джонсона до Теннесси Уильямса. Больше всего он любил поэзию, а в последнее время бредил Джеймсом Болдуином и Робертом Лоуэллом. Они с дядей видели все нью-йоркские постановки, и на Бродвее, и вне его.

Дядя Джордж и Уильям пригласили ее на праздничный ужин.

— И, конечно, прихвати Дона, — подмигнув, добавил дядя.

Грейс, просияв, приняла приглашение. До чего же здесь, в ее кругу, проще смотрят на определенные вещи! Совсем не так, как дома. Еще одна причина любить театр.

Перед тем как уйти к себе в гримерку, она подошла к кучке соучеников, которые смеялись, держа в руках бокалы с шампанским.

— Молодец, Грейс! — приветствовала ее Джулия Пулман. — Отличный спектакль.

Остальные радостно согласились и присоединились к поздравлениям, с энтузиазмом чокнувшись шампанским. Исключением стала разве что первокурсница по имени Фэй, которая без единого приветственного слова неохотно подняла бокал и протестующе скривила губы.

Неделю назад Грейс случайно подслушала, как Фэй с насмешкой и ненавистью в голосе назвала ее «девушкой с обложки». Грейс знала, что кое-кто в Академии завидует ее успеху за пределами Карнеги-холла и тому, что, благодаря своей работе моделью, она зарабатывает достаточно, чтобы наслаждаться хорошей одеждой, ужинами и клубами. Похоже, некоторые пытались убедить себя, что зелен виноград. Сколько она себя помнила, кто-нибудь обязательно делал язвительные замечания насчет того, как она выглядит, и ей пришлось научиться их игнорировать. Но ее задевало, что некоторые верят, будто всех своих успехов она добилась исключительно из-за внешности.

Она трудилась ежечасно и ежедневно, либо зарабатывая на жизнь, либо оттачивая свои актерские навыки. Даже их отношения с Доном, их совместные вечера в городе часто сводились к театру, заставляли ее не расслабляться и постоянно совершенствоваться. В их романе не было ничего общего с историями о соблазнении преподавателя ради всевозможных благ, которые, она не сомневалась, рассказывали у нее за спиной некоторые девушки. Быть с Доном значило постоянно принимать вызов. Она всегда, всегда чувствовала, что должна производить на него впечатление. Грейс всерьез надеялась, что спектакли вроде сегодняшнего докажут, что она вовсе не просто девушка с обложки. «Будь реалисткой, — говорила она себе. — В Академии полно замечательных людей, и все они усердно трудятся, чтобы стать хорошими артистами».

Но все же, что бы там ни говорила себе Грейс, отношение Фэй ее задело. Весь вечер, сперва на ужине, среди тостов и радостных планов на будущее, а потом и в объятиях Дона, слова соученицы без ножа резали ее радость, напоминая, какой долгий путь ей еще предстоит пройти, чтобы доказать: она способна на большее, чем кажется со стороны.

— Ты ведешь себя как параноик, Дон, — сказала Грейс, поправляя на нем синий галстук, который подарила ему для этой поездки в клуб вместе с ее родителями. Потом положила руку ему на грудь и, приподнявшись на цыпочки, целомудренно поцеловала его в щеку.

Дверь в гостевую комнату была закрыта, но лучше не рисковать, разжигая пламя вожделения. Вчера вечером они уже и так едва не нашумели, когда Грейс пробиралась в полночь к нему в комнату: прах бы побрал эти скрипучие половицы!

— Я не параноик, — мрачно проговорил Дон, проводя костлявым указательным пальцем между шеей и воротником. Он терпеть не мог галстуков. — С тех пор, как мы приехали, твой отец сказал мне от силы десять слов. И на уме у него только гребная гонка, предстоящая твоему брату.

— Но, Дон, это же Хенли! А если Келл снова выиграет, то уже во второй раз. Это, знаешь ли, почти что подвиг.

— Мне нет дела до академической гребли, Грейс. Меня интересуешь только ты. А Келл не нашел ничего лучшего, чем придраться к твоему голосу, с которым ты работала столько времени. Хотел бы я послушать, как он пытается убрать из своего голоса эти его интонации потомственного каменщика.

«Не обращай внимания, Грейс!» — твердила она себе, хотя в ее груди разгорались негодование и желание встать на защиту родных. Похлопав Дона по лацканам пиджака, она пожала плечами и сказала уже вслух: