«Христоподражательный царю
Известно тебе творю.
Новагорода Хутыня Монастыря бывший келарь Венедикт Баранов
Жил в том монастыре годы.
И не радея о обители, собрал себе великие доходы…
…Архиерей наш, узнав о твоем повелении,
Мне взять его возбраняет
И меня убогого проклинает… По сем как изволишь?»
Вот уж было, чем царю потешиться. А вот еще один образчик изящной словесности, принадлежащий перу Сильвестра Холмского, настучавшего монарху на архиерея Феодосия Яновского:
«…Велел послушнику своему Тарасу с колокольни старинные колокола продать, чтоб не мешали ему во всю ночь в шахматы играть».
Зря не дали расплеснуться этому энергичному течению поэтической мысли! А ведь можно было и царским указом ударить, подхватив, к примеру, творческий почин сподвижника того же Петра — Головина. Выйдя на покой, вельможа поселился в своем имении и издал распоряжение всем сторожам, старосте и прочим ответственным лицам в деревне доклады и рапорты готовить исключительно рифмованной речью. Один из рапортов старосты заканчивался так:
Хрестьяне ваши господские богатеют,
Скотина их здоровеет,
Четвероногие животные пасутся,
Домашние птицы несутся,
На земле трясения не слыхали
И небесного явления не видали.
Что и говорить, жаль… Конечно, в силу ограниченного внутриведомственного круга читателей, премии особо отличившимся на литературно-охранном поприще присуждать пришлось бы, увы, под погонялом, и родина никогда не узнала бы подлинных имен своих скромных героев, но, что поделаешь, и профессия, и жанр диктуют свои законы.
В наше время техника сбора персональной информации оттачивалась с каждым днем. После войны, например, отладили и запустили механизм отслеживания реплик в столичных очередях. Этот эхолот служил эффективным каналом информации, наряду с доносами и перлюстрацией писем. В функции Наркомата торговли входила подготовка отчетов в ЦК, которые составлялись на базе крамольных реплик, собранных… продавцами.
Разоблачать провокаторов было трудно, но очень хотелось. К издержкам аналитических упражнений в этой неблагодарной области относилась опасность заражения параноидальной подозрительностью. Ее жертвами могли стать люди, несдержанные на язык или просто доверчивые. Помню, как напрягла меня негодующая прямолинейность сокурсника с классического отделения Левы Финкельберга, который на весь «психодром» в полный голос нес большевиков (до сих пор стыжусь смотреть в глаза Льву, профессору Тель-Авивского университета).
— Да не озирайся ты — на всех стукачей не напасешься. — Успокоил он меня.
— Ты так эмоционален. Можно подумать, что у тебя накопилось много личного.
— И личного, и общего. Я ненавижу их за все — от коллективизации до паспортизации, и за то, что они вообще на свет появились. Пролетарии всех стран über alles! Это же прямая угроза.
Про паспортизацию, как выяснилось поздней, именно из личного опыта. В 16 лет он пришел в милицию, где доброжелательная паспортистка, изучив анкету, посоветовала:
— А почему бы вам не перейти на фамилию мамы — Климов? Жить будет легче. Может, с родителями посоветуетесь?
Лева отверг непрошенный совет и настоял на своем выборе.
Но я продолжал осторожничать:
— От эмоций надо избавляться любой ценой, как от чумы или венерического заболевания. Помни девиз чекистов — «холодная голова и горячее сердце».
— Ага, ты еще про «чистые руки» вспомни. Ну вот ты и избавляйся, а мы с Ритой рано или поздно уедем в Израиль.
О стукачах больше других судачили сами стукачи, дабы отвести от себя подозрение, и те, кого душил непомерный страх перед ними. Наиболее уязвимые граждане предпочитали превентивные меры. Мнительная Мариэтта Шагинян практиковала свой метод отпугивания стукачей. При любом приближении к ней малознакомого человека поднимала крик:
— Меня принимают в ЦК. Я не позволю, чтобы за мной гонялись шпики!..
Мне такое не дано. В ЦК меня УЖЕ не принимали (но ЕЩЕ примут. Терпение, терпение). Разгулу диссидентской вольницы сопутствовала пандемия шпиономании. Сколько народу было ужалено авторитетным шепотком сограждан, боявшихся собственной тени. Даже неподцензурная эмигрантская публицистика кишит «разоблачениями» и контрдоносами. Особая заслуга в этом состязании принадлежит, увы, бывшим жертвам доноса и их родственникам. Глубоко инфицированы этой бациллой не только «досиденты», но и «отсиденты». По убеждению Владимира Буковского и некоторых из его товарищей по судьбе, любой несидевший заслуживает презрения как потенциальный осведомитель или свидетель обвинения. «…Встретив человека в первый раз, неизбежно смотришь на него как на будущего свидетеля по твоему делу. Неизбежно прикидываешь: на каком допросе он расколется — на первом или на втором?» (В. Буковский. «И возвращается ветер…»). Конечно, этих людей можно понять, но от этого мир не становится добрей.
Сколько раз мне придется отныне в недоумении, с чувством незаслуженно нанесенной обиды отшатываться от людей, чья подозрительность и жесткость в общении — лишь тяжелое наследие лефортовско-владимирских университетов. Их способ коммуникации с миром непостижим, или, по крайней мере, нуждается в раскодировании. Их скупость на улыбку или шутку, на простейшее выражение мыслей и чувств, частично объясняет другое признание Буковского: «Все человечество делится на две части: на людей, с которыми ты мог бы сидеть в одной камере, и на людей, с которыми не мог».
«ЭТО БЫЛА Я»
Когда-то было много добрых людей. Н. Мандельштам
По Москве уже поползли слухи о разоблачении «израильской шпионской сети», об обысках и арестах. Почему-то я больше всего боялся, чтобы о моих делах не узнала мама. Человек эмоциональный, может и навредить ненароком.
Но они все не шли. Я даже забеспокоился. На всякий случай, решил понадежней захоронить самиздат. Но к кому обратишься за помощью? Как можно заставлять других разделить твой страх, твой риск. Для начала собрал самое крамольное, запеленал в полиэтилен и ночью затолкал в бетонную трубу на ближайшей замороженной стройке, привалил кирпичами, присыпал снежком — не придут же они с овчарками. Думая о перезахоронении «крамолы», перебрал в уме всех знакомых и родственников. Выбор остановил на Ленке Шавыкиной. Сидя в «тамбуре» за чаем, я рассказал женщинам о наболевшем. Первой отреагировала Елена Петровна:
— Леня, если вам необходимо что-то удалить из квартиры и сохранить, приносите к нам. Сюда уже не придут.
Остальные поддержали Лелю без рассуждений.
Несколько лет жалкие израильские брошюрки, еврейские календари, учебники иврита, полуслепые копии «Доктора Живаго» и прочего самиздата пролежали в этом самом тамбуре в кованом сундуке, покрытом битой молью ковровой попоной. Добравшись до «другого берега», я вспоминал об этой замечательной семье каждый день. Но дружба с Леной будет разрушена, она откажется от контакта с заграницей, озлобится. Наша встреча случится в 1990 году по моей инициативе. Ленка познакомит меня с мужем-физиком Сашей Лидванским и детьми Олей и Митей. Елена Петровна, больная, ослепшая, отлеживалась в своей каморке. Когда я зашел ее поприветствовать, она схватила меня за руку и прошептала:
