Это открытие настолько шокировало, что я едва расслышал следующий вопрос.
— Кто тебя познакомил с Дольником? Игорь Шапиро? Кстати, откуда ты знаешь Шапиро?
— Семейные отношения.
— Ну хорошо, знакомиться — так знакомиться. Давайте поговорим о ваших взглядах. — Продолжил свою партию Алексаночкин. — Вы же понимаете, что нам это не безразлично — вы учитесь в самом престижном в мире учебном заведении, да еще на идеологическом факультете.
— Не на идеологическом, а на филологическом. — Вежливо поправил я.
— У меня ведь тоже сын растет. До вас ему, конечно, далеко. Он и двух книг за всю жизнь не прочитал. В голове только гитара и джинсы. А вы его в будущем учить должны уму разуму. Вот я и забочусь не столько о вас, сколько о моем сыне. Мне не все равно, у кого он учиться будет.
— С убеждениями полная неразбериха, черт ногу сломит. Вот выучусь, может, все как-то и устаканится.
— Ну, не скромничайте, не скромничайте. Вы ведь уже публикуетесь. А как может человек без убеждений браться за перо, да еще выставлять свои мысли на всеобщее обозрение? Я кое-что читал из ваших публикаций.
— Я чувствую себя почти знаменитостью.
— А что, неплохо получается.
— При случае скажите об этом моим редакторам — они все как сговорились — на работу никуда не берут.
— И это знаем. Поверьте, все зависит от вас и только от вас. Мы сможем вам и с этим помочь, если… (Сейчас, кажется, начнется самое страшное). Если вы поможете нам.
Скажите хотя бы, кто в тот вечер читал стихи и какие?
— Не помню. Я там был всего полчаса. Торопился, да и неинтересно было.
— Ну, давайте, я напомню.
Пончик прочел фрагмент, который заканчивался так:
«С нас хватит лучших скрипачей,
Довольно! Нам нужны бандиты».
— Нам хотелось бы знать, кто автор этих строк и кто читал.
Слушая в тот вечер как-то неестественно возбужденного Валентина Пруссакова, читавшего свою галиматью, я не очень хорошо понимал, как могут конкурировать за место под одесским, например, солнцем Давид Ойстрах и Мишка Япончик. Но уже подозревал, что и с бандитами у нас все в порядке.
— Вообще-то смахивает на Артюра Рембо. — Решил я блеснуть эрудицией. — Это ведь у него было: «Верим в яд… Наступило время Убийц». «Яблочко» одобрительно подмигнуло коллегам, мол, учитесь, ребята. Алексаночкин среди искоренителей слыл, должно быть, знатоком поэзии — ведь это он вел дело Ольги Ивинской после смерти Б.Л. Пастернака. Этим и вошел в историю.
— Сам-то стихи пишешь? — подключился к разговору Евгений Иванович.
— Нет. — Не моргнув глазом соврал я. (От матери скрываю свою слабость, а тебе расскажи).
— Почему?
— Таланта не хватает.
Алексаночкин в это время задумчиво листал какую-то папку. Не отрываясь:
— Вам приходилось встречаться, хотя бы случайно, с работниками иностранных посольств или представительств?
— Нет.
— Вы обсуждали с кем-нибудь, или при вас кто-нибудь возможность нелегального перелета границы?
(Ух ты, куда загнул. А кто не обсуждал? Да еще когда в доме живой пилот).
— Нелегального? Это как? В чемодане? — пиджачок-то присиделся. — Вы позволите мне тоже задать вам вопрос?
— Конечно, хотя предпочитаем слушать ответы на наши.
— Вы меня в чем-то подозреваете?
— Да. В даче заведомо ложных показаний. А ваша дальнейшая судьба зависит от вашего гражданского поведения. Ваша дружба с людьми, вовлеченными в серьезные преступления, бросает тень и на вас. Вы ведь, кажется, на втором курсе учитесь? Если вы не будете искренни, вас могут и отчислить.
— А что, есть статья «за неискренность»? — я продолжал тянуть время, чтобы взять дыхание и правильный тон. — Вы, конечно, можете лишить человека свободы «за неискренность», но лишить меня права на образование… Какой вам от этого прок? Ради этого права еврея можно затащить в любую революцию.
— Мы пригласили вас для того, чтобы обсуждать не ваши права, а ваши обязанности. Ваша обязанность — дать правдивые показания по делу о преступной сионистской деятельности ваших друзей.
— Мне ничего не известно о такой деятельности моих друзей.
Три пары глаз буравят меня не отрываясь.
— Послушайте, Леонид, вам пока ничего не угрожает. И вы не единственный, кого этот человек пытался втянуть в сионистскую организацию. Мы беседуем с каждым из них. Но никто не ведет себя так глупо, как вы. Скажу больше, хотя я не должен вам этого говорить: Дольник во всем сознался, и его процесс будет показательным. Следствие в ваших показаниях не нуждается — улик хватает и без них. А вот ваша судьба от этих показаний зависит напрямую. Пока вы интересуете нас как свидетель. А что будет дальше, зависит от вас. Об аресте вопрос не стоит. Сейчас не те времена. Наша задача не репрессировать, а воспитывать.
— Вот здесь Дольник показывает, что подарил вам изготовленную им карту Израиля. Зачем она вам? О загранице, значит, мечтаете?
(А кто не мечтает? Можно подумать, что вы не мечтаете).
— Карту любой страны можно приобрести в книжном магазине в виде набора или атласа. Ваш Дольник меня с кем-то спутал.
— Он же показал, что свел вас с Эзрой Моргулисом, который дал вам машинописную копию «Экзодуса». К запрещенным книжкам тянетесь?
(Было, было. А кто не тянется? Не запрещайте — будем только дозволенные читать).
Постепенно страх смешался со скукой, и я потерял интерес к происходящему.
Мне в голову не приходило, что протоколы допроса надо прочитать, прежде, чем подписывать.
Сталин на каком-то совещании стахановцев сказал: «Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево». С тех пор партия создала целую армию садоводов, вооружила их всем необходимым — лопатами, заступами, граблями, пестицидами, карабинами (для защиты от вредителей) и передовой методологией. И о главном не забыла — чтобы вырастить, надобно посадить. Но вот ушел Генеральный Садовод в мир иной, его место заняли другие мичуринцы. Они говорят: «Теперь настали другие времена, при нас можете не расти, только не мешайте расти другим. А вам мы будем прививать наши мысли. Если не будете ставить нам палки в колеса, то… и на Марсе будут яблони цвести.
КОГДА У СТЕН БЫЛИ УШИ
Когда народ, по слухам, богоносец
перекуют в народ-орденоносец,
он первым делом настрочит доносец,
а значит, не безмолвствует народ! А. Эппель
Я возненавидел сидевших передо мной золотопогонников, но при этом сгорал от любопытства — что именно им обо мне известно. Только так я могу вычислить источник их информации. Позднее я понял, что источников было несколько. Вычислить удалось только одного пакостника: я вспомнил, кто из «друзей» затеял разговор о перелете границы. Не стану (из брезгливости) называть его имя, замечу только, что этот человек знал толк в поэзии. Поэтому не удивлюсь, если стучал в рифму.
Всяк тем живёт, что рок ему принёс:
Один кропает стих, другой — донос.
А если два таланта есть в руках,
То можно накропать донос в стихах.
(С.-Е. Лец)
Институт стукачества в русской истории (как поэзия в литературе) занимает почетное место. Доносительство — страсть. Страстность тяготеет к стиховой организации. Когда человеку не хватает слов, чтобы передать страсть, он призывает на помощь рифму. Но мало кто слышал о таком чисто русском феномене, как доносы в стихах. При всем своем несовершенстве, стихотворная речь этого типа способна передать «душевную интонацию», которую не втиснуть в рамки бытовой речи или даже литературно выдержанной прозы. Сохранилась, в частности, рифмованная кляуза архиепископа Феодосия Петру Первому, писаная 27 октября 1704 года:
