Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Из этой литературы следует, что наш контингент доставлял наружке меньше всего хлопот. С нами было приятно работать.

— Есть несколько моделей поведения. — Просвещал нас Давид. — Лучшая — полное отрицание предъявляемых эпизодов. В этом случае им придется их доказывать. Они этого не любят, потому что опираться они могут только на чужие показания. Насколько я знаю, Дольник колется. Может наговорить лишнего.

— Но у них могут быть и другие источники — агентурные, технические. Тогда мы вдвойне подставляемся. — Робко возразил я.

— Конечно. Я не удивлюсь, если тебя начнут расспрашивать и о нашей сегодняшней встрече. Но факт встречи сам по себе — не криминален. Главное — не называть новых имен и фактов. В этом случае тебя начнут цитировать при допросе других людей. Они выстраивают цепочки из разных показаний.

Вот все, что я успел узнать о тактике поведения на допросах. Надежда Мандельштам, которую я тогда еще не читал, рассуждая в своих «Воспоминаниях» о «людях искореняющей профессии», рассказала о крупном чекисте, «добряке и баловнике», который любил детей и животных и тоже учил дочурку никогда не признаваться в своей вине и на все вопросы упрямо отвечать «нет».

Опытным посетителям чертога рыцарей Ордена мои волнения могут показаться наивными, но ведь и было-то мне 19. В свое оправдание могу сказать лишь, что одного допроса мне хватило, чтобы от этой наивности освободиться. Спецкурса по юридическим и психологическим основам поведения на допросах нам, к сожалению, не читали. Впрочем, эта наука легко постигалась и на практике, коль скоро практика эта становилась неизбежной. Но даже для работы под дурачка («не знаю, не помню, не знаком, не помню, не встречал, не давал, не брал, не помню, не знаю) необходимо расковаться, преодолеть первый страх.

Наутро звонок повторился. Тот же голос продиктовал адрес, подчеркнув, что войти я должен в подъезд № 2. Я сдал позиции и, по совету того же Хавкина, согласился на встречу.

По дороге в Лефортово, к «месту свидания меня и государства», решил — буду «прикидываться пиджачком» и отрицать все, кроме своего имени. Ну что они могут мне инкриминировать? История с газировщицей вообще ни разу не всплыла, так что вооруженный террор не приплетут. «Пособничество в шпионаже» устанут доказывать — с арестованным Дольником всего трижды виделся. А что до моих тайных мыслей — так тут, как говорится, извините-подвиньтесь, рапорты телепатов к делу не подошьешь. Господи, как хорошо, что Ты не сотворил меня католиком каким-нибудь. Исповедуясь, без всякого уязвления совести, врал бы напропалую в черную дыру с занавесочкой. Умоперемены доводили меня до умопомрачения. И все равно лотерея была беспроигрышной. Для истязателей-духокопателей. Бумажные хлопоты, марьяжный король, бубновая дорога, что было, что будет, чем сердце успокоится. Все они знали лучше нас. Куда ни кинь — все клин.

Но Дольника закладывать нужды не было — он и сам благополучно раскололся до пупа и давал показания не только на себя, но и на своих «воспитанников». Одних этих показаний было достаточно, чтобы всем срока накрутить.

Начало знакомства с рыцарями было многообещающим.

— Зачем вы создаете для себя дополнительные проблемы? Я позвонил вам вчера как официальное лицо, а вы меня обхамили.

— Простите, а с кем имею честь?

— Можете называть меня Евгений Иванович. — Представился следователь (фамилии и звания — не моего ума дело, да и не интересовали).

Вот так номер! «Женька»! Значит, я его не просто послал, а персонально. Мне это снится? Ущипните меня!

— Вы, конечно, догадываетесь, зачем мы вас вызвали?

— Напротив, это для меня на сегодняшний день самая большая загадка.

— Мы и не рассчитывали на вашу искренность. А ведь вам, собственно, нечего бояться-то. Вы, к счастью, еще не успели натворить непоправимых вещей, и наша задача — уберечь вас.

— Скажите хотя бы, в каком качестве вы меня допрашиваете.

— Пока в качестве свидетеля по делу Дольника Соломона Борисовича, арестованного по обвинению в шпионаже в пользу Израиля. Поэтому мой вам совет — расскажите все с самого начала. Это сэкономит время нам с вами и сослужит вам добрую службу. (Глубоко копает — с самого начала ему расскажи).

— При «самом начале» я не присутствовал. — Вялая попытка острить успеха не принесла.

— А мы и не интересуемся сотворением мира. — Терпеливо парировал собеседник. Мы интересуемся сотворением сионистских материалов, то есть фабрикацией, в которой усердствуют некоторые ваши знакомые. Какой литературой вы обменивались с Дольником и Шапиро?

— О сотворении я кое-что читал, а о фабрикации — впервые от вас.

— Как часто вы посещали Соломона Дольника?

— Не знаю такого. А где он учится?

— Уже отучился. В качестве производственной практики он теперь дает показания в этом кабинете. В том числе и на вас. Следователь выложил на стол показания Дольника и ткнул в нужное место.

— Он рассказал, в частности, что получил от вас вот эту книгу. — Следователь извлек из сейфа книжку «ренегата» Карла Каутского «Еврейство и раса», изданную в Петрограде в 1918 году. Книжка невинная, резко антисионистская, но зато с отчетливым штампом библиотеки ИМЛ, полноценной уликой, к счастью, оставшейся незамеченной искоренителями.

— Никогда не держал эту книгу в руках. — Сказал я, нарочито небрежно пролистав ее.

— Вы ведь не станете настаивать на очной ставке? Но, если желаете, устроим. — На этой фразе он щелкнул торчащим из стены тумблером. Трюк с тумблером был рассчитан на мои и без того слабые нервы. Но ничего экстраординарного за ним так и не последовало. Дверь кабинета, правда, открылась, но вместо подследственного вошли двое — стройный брюнет и белесо-лысыватый пончик.

— Этого автора я не читал. — Продолжал я отнекиваться. — Знаю о нем только по работам Ленина. Насколько помню, их взгляды по еврейскому вопросу более или менее совпадали.

— Это Виталий Павлович, — представил Евгений Иванович брюнета, — и Владилен Васильевич. С последним кудрявый рокировался, уступив вместе со стулом и инициативу. С этого момента стол следователя превратился в границу враждебного государства. Мой новый собеседник, румяненький, как наливное яблочко, представился следователем «по особо важным делам» с ласковой фамилией Алексаночкин. Он разложил на столе дюжину увеличенных паспортных фотографий для опознания. Я никого не опознал, но подтвердил («вспомнил») факт шапочного знакомства с Дольником («просто не знал его фамилии») и свое присутствие на вечеринке в его квартире.

— Вспомните, о чем говорили эти люди.

— Они не говорили. Они пели.

— А что пели? «Пальмах»? — блеснул осведомленностью Виталий Павлович.

— Не знаю. — Снова прикинулся пиджачком. Марш ударных бригад времен Войны за независимость был единственной израильской песней, которую я знал наизусть.

— Ты иврит знаешь?

— Нет.

— Так я могу перевести для тебя эту песенку, под которую израильские головорезы шли убивать мирных арабов.

(Не сомневаюсь. Можете. Слышал, что вашему подразделению сам профессор Зализняк иврит преподает).

— Как это не знаешь иврита? Конспиратор хренов! Это же ты писал? — Виталий Павлович положил передо мной несколько ксерокопий моих писем брату. Часть текста была написана в еврейской транслитерации. На большее я был не способен.

(Слабая троечка, граждане следователи. Крамола-то затаилась между строк и изложена без всякой шифровки «молочными чернилами». Советские детективы мы тоже почитывали. Спичкой под листом поводишь — текст и проступит).

— Здесь написано по-русски. В транслитерации еврейскими буквами, которым меня дедушка обучал. Где вы увидели иврит? И какая же тут конспирация — любой школьник прочитает при желании.

Некоторые письма были аккуратно датированы. Из этих дат следовало, что «объектом оперативного внимания» я стал, по меньшей мере, в 14 лет, то есть в те судьбоносные дни 1959 года, когда был, наконец, отменен пресловутый Указ от 7 апреля 1935 года, распространивший смертную казнь на 12-летних преступников. Все эти годы моя переписка подвергалась перлюстрации! Спасибо товарищу Хрущеву за нашу счастливую юность.