Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

— 11 — барабанные палочки. А чаво не разрешить-то? Она ж не зверь какой.

— Пусть сперва выиграет. — Отзывается Нинка. — А то как выпьет — дурень дурнем.

— 22 — уточки на вода. Я кончила.

— Вспомнила бабка, як дивкой була. — Констатировал в сердцах Колька.

СОЛОМОН БОРИСОВИЧ И ДАВИД МОИСЕЕВИЧ

— Я лучше подохну, как собака перед забором, чем присягну на чужую копейку. — Прочувствованно произнес гость, которого мама пригласила на ужин. — Ася, если вы хотите, я доставлю вам румынский гарнитур с тройным шифоньером. Ничего не возьму сверху.

Гостя звали Михаил Романович Шапиро. Мама пользовалась исключительным вниманием у мужчин. Странным образом, чуть ли не все воздыхатели именовались Михаилами. Карма такая. Претендентов она приглашала на ужин, чтобы услышать наше мнение. Михал Романыч был замзавом мебельным магазином, вдовцом и дядей парикмахера-сиониста Игоря Шапиро. Игорь был рыжеват, голубоглаз, немногословен и для парикмахера недурно осведомлен в истории Израиля, читал самиздат и тамиздат. Найти хорошего парикмахера трудней, чем достать полированный гарнитур. Все говорило за то, что я могу доверить ему свою голову для санитарной и идеологической обработки. Присмотревшись ко мне, Игорь пригласил меня в «еврейскую компанию», где «бывает много хорошеньких мейделах^[9]». Собиралась «компания», точнее молодежный кружок, на квартире Соломона Дольника где-то на Юго-западе. Невысокий, но крепко сколоченный хозяин окружал вниманием каждого нового гостя. Мне даже досталось сверх нормы. Правда, «мейделах» просвистели мимо. Единственной «мейделе» там оказалась высокая женщина лет тридцати, которая, как выяснилось, контактам с мужчинами предпочитала контакты с израильским посольством. Шапиро шепнул мне, что она уже поплатилась за это четырьмя годами лагерей. Звали ее Тина Бродецкая. Тина держалась в тени с достоинством старой каторжанки. Зато площадку держал Валентин Пруссаков, студент-железнодорожник с чахоточным блеском в застекленных глазах. Студент петушился, стараясь разночинским азартом обратить на себя внимание. Он читал свои стихи, заполненные бунтарской прямолинейностью и провокационными призывами. Не берусь судить, что в действительности происходило в голове этого добра молодца, но идейная «эволюция» со временем приведет его к сотрудничеству с «джентльменами» (Москва), к погромным публикациям в «Посеве» (Франкфурт), к отрицанию холокоста и апологетике нацизма, гитлеризма, ваххабизма (Нью-Йорк), поездкам в Саддамовский Ирак, к соратничеству с Лимоновым и Прохановым (Москва).

Он же затеял не менее провокационную дискуссию о создании и легализации еврейского клуба. Правда, легализаторские идеи и без него имели хождение в среде интеллигенции. Процветал русский патриотический клуб «Родина». Оформлялись то тут, то там литобъединения (под строгим надзором парткомов). Оптимисты с пеной у рта доказывали, что межеумочная эпоха в России на излете. Вот ведь собираемся же мы здесь и спокойно рассуждаем, о чем хотим. И никто не падает в обморок от страха. Ничего, что пока на кухне сидим. И за анекдоты сажать перестали. И Евтушенко никто не одергивает, напротив, то Коммаудиторию предоставят, то на стадионы выпускают, как гладиатора. И в университет меня приняли почти с разбегу (знакомые и незнакомые удивленно плечами пожимают, даже как-то неловко). И старушку-процентщицу с простреленной задницей до сих пор не припомнили. И Володька в вертолетном училище эдаким гусаром ходит (до поры до времени). И две книги «прогрессивных» израильских писателей только что издали. Правда, тупорылое чудовище презрения к «инородцам» выглядывает из каждой подворотни и из-за красной вывески каждого почтенного госучреждения. Ни революции, ни эволюции его не берут. Ампутировать гангренозный отросток никто не торопится, а заморозка действует больше на здоровые члены. Любуются на собственную гниль. И других заставляют. Спасайся, кто может. Да никто не может. Так какой прок от благодушия нашего? Нет, надо уносить ноги, пока не обрубили в очередной раз. А как же культура, «великий могучий», куда я без них? А с ними куда?

Соломон Дольник

Соломон Борисович на прощание подарил фотокопию современной карты Израиля собственного изготовления (он по профессии картограф) и предложил встретиться наедине.

— Я хочу познакомить тебя с человеком, чье имя войдет в историю.

Дольник имел в виду еврейскую историю. На другую этот человек претендовать не мог после 17 лет сталинской каторги. Эзра Моргулис жил в тесной коммуналке в полном одиночестве. Грузный, одутловатый, полуослепший, он уже едва передвигался, даже не мог встать с кровати для приветствия. Моргулис называл себя еврейским просветителем, собирал и перепечатывал ценные, на его взгляд, материалы об Израиле и евреях, переводил, писал, размножал и раздавал знакомым статьи и книги. Мне достался роман Уриса «Экзодус» в четвертой машинописной копии, переведенный, кажется, с немецкого. Дольник уверял, что сам Эзра и перевел, но, по другим сведениям, он лишь дополнил сокращенный перевод его друга Майрима Бергмана.

Дольник предложил приносить имеющиеся у меня редкие книги по еврейской тематике. Наиболее интересное он готов переснимать и распространять.

— Но это же рискованно.

— Я — старый человек. Всю жизнь мечтал об Израиле. Своего Мессию жду по сей день. Дождусь ли? Кому рисковать, если не мне?

(Дождется. После отсидки. И даже станет моим соседом в южном квартале Тель-Авива Яффо-Далет. И даже… Жена Дольника устроится почтальоном в ближайшее почтовое отделение на Иерусалимском бульваре. И в один прекрасный день я застукаю ее за своеобразным развлечением — вскрытием и изучением чужих писем перед их доставкой. Только ли для развлечения?..).

Дольник вцепился в меня клещами. Распахнул душу, вывалив наружу такое, в чем другие и себе признаться не решаются.

* * *

Борьба с евреем — старинная русская забава. И настолько забавная забава, что ею забавляются даже некоторые забавные евреи. Забавно, не правда ли? В предвечерние часы в Елисеевском начинается толкотня. Люди месят ногами набухшие древесные опилки, гениальное отечественное изобретение — опилки хорошо впитывают влагу, что сокращает время уборщикам. (Читал, что опилками было принято удобрять полы в расстрельных помещениях).

Пожилого человека с зажатым в руке чеком кто-то выталкивает из очереди в мясном отделе.

— Вы откуда тут взялись? Вас тут не стояло. Мацу дают за углом.

В очереди хихикнули. Остроумно, черт подери.

— Жрут в два горла, а наши дети с хлеба на квас перебиваются, ехали бы в свой Израиль, пока народ до них не добрался, а то Гитлер их не добил — нам оставил…

Очередь смыкается. Чтобы никто не втиснулся, а то понаехали тут. Жертва какое-то время с удивлением смотрит на обидчика — никогда не заподозрил бы в нем черносотенца — трезвый, вроде, речь без изъянов, не в телогрейке, темноволосый, нос с горбинкой, в другой ситуации вполне и сам за еврея сошел бы.

— Ну что уставился, Абраша? Давно русского человека не видел? — не успокаивается остряк. — Зато мы на вас насмотрелись. Придешь домой, вынимай заначку из матраца и марш за билетом в Израиль. С наших глаз долой.

Старичок ковыляет в хвост очереди. И не знает, бедняга, что русские на этот раз ничего плохого ему не сделали, что он стал жертвой провокатора, что горбоносый в глубине души тоже «ничего плохого, кроме хорошего», ему не желал и даже сочувствовал, поскольку сам пять лет за сионизм на нарах чалился, что его грязным языком управляло стремление лишний раз напомнить никчемному «еврею молчания» о его исторической родине, и что зовут супостата Давид Моисеевич Хавкин, что его именем через каких-то 60 лет назовут бульвар в Иерусалиме. Это его метод «борьбы» за спасение страждущих собратьев — чем хуже, тем лучше: придет старичок домой, детям шепотом пожалуется, повздыхает, за валидолом потянется, а наутро, если инфаркт не шарахнет, проснется убежденным сионистом.