Кому нужны эти надутые красные ромбики, которые Главлит шлепал на все бумажное — от указов Верховного Совета до трамвайных билетов и прощальных речей для гражданских панихид? Каждая обезжиренная сосиска из себя колбасу строит. Любой пишущий или поющий безукоризненно владел инстинктом самоцензуры, точнее, самоцензура владела им. Частокол редакторского аппарата делал эту машину вполне самодостаточной. Она не нуждалась в смазке и горючем. Ее винтики работали куда слаженней невежд-цензоров, которые не могут отличить в безликих «тассовках» «рабский» мир от «арабского» (это я, разогнавшись, несколько забежал вперед). Бдительный автор тут как тут, он всегда придет на помощь утомившемуся редактору. И я вернулся к Болотину.
— Жень, я тут посмотрел…
«Ох, уж эти начинающие авторы, всегда возвращаются, чтобы отспорить пару запятых в правке», — говорил его взгляд.
— Что, переборщил с редактурой?
— Боюсь, что недоборщил.
— Ну, показывай. — Удивленно посмотрел на меня старший товарищ.
— Вот. Прочти первый абзац.
Женя уткнулся в текст, затем перевел оторопелый взгляд на меня:
— Кто-нибудь видел этот текст или ты сам заметил?
— Сам. Наверное, я должен был заметить раньше.
— И что ты об этом думаешь?
— Думаю, что нам повезло.
— Да? И в чем же?
— В том, что принято давать названия пикам, и не принято пропастям.
— С тебя взятки гладки — ты же не сам это придумал. А вот мне действительно повезло и я твой должник. Делай с текстом, что хочешь, но чтобы без этого кошмара.
Я взял с полки атлас мира, поелозил пальцем по склонам таджикских гор.
— Нашел. Сам посуди, на кой нам этот скользкий пик Коммунизма, когда рядышком есть идеологически безопасный пик Беляева? Вот пусть его штурмуют и с него же неумехи сигают в пропасть.
Жизнь была наполнена Великим Двоемыслием. Вот, как выглядели бы учебники редакторских программ, зародись империя Билла Гейтса в СССР:
* * *
Моя бдительность была вознаграждена.
Звонит Болотин: «Сегодня на совещании у главного твой очерк признан лучшим материалом года — 134 перепечатки в разных странах. На моей памяти это первый случай». На моей тоже. Со всех сторон обступали доски почета, словно надгробья братских могил. Все без меня. Такие слова, как грамота, прогрессивка, премия, ценный подарок, профсоюзная путевка для меня столь же чужеродны, как акции или дивиденды. Даже слова доброго не услышишь. Ну, до того никчемный, что на челе рубиновым огнем пылает строка Высоцкого: «Ну, не подходит к ордену Насер». Первый памятный подарок — символический ключ от ворот муниципалитета — я получил из рук мэра Нью-Йорка Джона Линдсея в апреле 1972 года, а второй — из рук подвыпившего поэта Владимира Лугового, который где-то выхлопотал для меня нагрудный знак «За участие в обороне Белого Дома» в дни путча в августе 1991 года. Правда, четырьмя годами позже Президент Клинтон пришлет личное письмо признательности «от имени благодарной нации». Хотя, как говаривала мудрая Раневская, «все ордена, грамоты, звания — это похоронные принадлежности». Но тогда, в 1965-м, эта похвала, как пахлава, подсластила мою жизнь. Доброе слово, оно, ну в общем, сами знаете…
«От Благодарной Нации»… Билл Клинтон
Символический ключ от Муниципалитета Нью-Йорка
Весь ворох перепечаток вместе с хвалебным отзывом на бланке АПН везу в подарок министру для закрепления успеха. Всю дорогу ломаю голову — как подвести разговор к тому, ради чего я весь сыр-бор затеял. Но вельможа сам облегчил мою задачу. Встретил, как долгожданного друга. Сигарету, коньячок… Даже автограф попросил на радостях.
— Слушай, хлопчик, я откуда-то знаю твою фамилию.
— Ну, я пока не настолько известен, товарищ Погребняк, но не удивлюсь, если до вас докатилась слава моего брата Владимира, курсанта из Кременчуга, против которого идет шумная травля.
Я изложил в общих чертах суть дела и попросил лично вмешаться, чтобы «убедиться в его невиновности». (Верх журналистской неэтичности: «И все-таки, госпожа Линкольн, как вам понравилась пьеса?». Но он же первый начал.)
Генерал выслушал рассказ благосклонно и вызвал сотрудника, который оказался освобожденным комсоргом управления Эрнестом Васильевым.
— Эрик, не ты ли мне на днях докладывал о деле кременчугского курсанта, которого исключили за какую-то болтовню?
— Так точно.
— Познакомься, это его брат, сотрудник АПН. Он опубликовал замечательный очерк о нашей работе. Запроси все материалы этого дела.
Прощаясь, обнял по-отечески:
— Ты, это, скажи брату, чтобы записался ко мне на прием. Я думаю, его дело поправимо.
Советский вельможа укрепил меня в мысли о правильности выбранной профессии.
Термин «мягкая сила» применительно к журналистике еще не был изобретен. К тому же в советских условиях журналистика была лишь нематериальной проекцией «жесткой силы». Но инструментализировать тотальный страх, чтобы «заставить других хотеть того, чего хочешь ты», оказывается, можно. Даже в одиночку.
ПРИВЕТ, ПОКОЙНИЧКИ!
Теми же ногами я отправился в «Комсомольскую правду» (не останавливаться же на полпути). Редактор Игорь Клямкин привел меня к главреду отдела «комсомольской жизни», которому я изложил свою историю. Как ни странно, проблемой заинтересовались и вскоре командировали в Полтавский обком ВЛКСМ разъездного корреспондента Валентина Ляшенко для проверки фактов. Ляшенко подтвердил и нарушение устава при исключении, и нелепость формулировки. Местные вожди не могли игнорировать вмешательство центральной печати. Пообещали пересмотреть решение. И пересмотрели, изменив только формулировку. Теперь вместо «политической неграмотности» в протоколе стояло «поведение, не достойное члена ВЛКСМ, и восхваление буржуазной демократии».
По звонку генерала, опального курсанта восстановили и разрешили сдать последний экзамен по технике пилотирования. Однако вместо прежнего распределения в подмосковный отряд он был направлен в Шарью, на северо-востоке Костромской области. Под гласный надзор местного управления КГБ. Пришлось к тому же перепрофилироваться с вертолетов на АН-2.
Не прошло и двух месяцев, как Вовка получил повестку в военкомат, взамен которой вручают новую — призыв на… срочную службу.
— Здесь явное недоразумение. Я служу в авиации. Я закончил училище, которое приравнено к военному, и мне было присвоено звание лейтенанта. И вы хотите, чтобы я служил еще три года рядовым? В стране нет ни одного пилота ГВФ, не прошедшего военной подготовки.
Военком повертел перед Вовкиным носом военным билетом.
— Не морочьте мне голову. Здесь в графе «воинское звание» стоит прочерк. Это означает, что вас не разжаловали в рядовые, а лишили всех воинских званий, следовательно, вы подлежите призыву. Приказываю явиться на сборный путь в указанное здесь время. Свободен.
Наутро брат снова появился в Москве. На семейном совете обсуждается стратегический план действий. Вернее, противодействий. Но сперва предстоит легализовать сразу два собственных «противоправных» поступка — дезертирство и прогул. Иначе — «яман будет твоя башка». Первое взялся улаживать отец. Было ясно, что военком церемониться не станет. Санкция местного прокурора — лишь формальность. Арест может последовать в любую минуту, истекшую с предписанной даты явки. Единственная надежда — формальная жалоба в минобороны и разбирательство на высоком уровне. Ради этого отец отправился по кабинетам, чтобы мобилизовать все свои связи и всех бывших боевых соратников.
