Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

С вынужденным «тайм-аутом» разбираться пришлось самому. Взять на неделю больничный — не велика хитрость. Но кто же без серьезной причины даст длинный бюллетень?

— А что, если симульнуть приступ аппендицита? — с отчаяния осенило Вовку.

— Ты хоть знаешь, где он находится?

— А умные книжки для чего? — спокойно возразил он и направился к двери.

— Ты куда?

— В библиотеку.

Домой вернулся к вечеру с полноценным конспектом и заученным анамнезом.

— Значит так, в случае неясной клинической картины эскулапы будут возиться со мной до второго пришествия и, в конечном счете, будут вынуждены меня вспороть. А после операции у меня будет вполне оправданная возможность извиваться от «боли» еще месячишко. А это уже что-то. Звони в неотложку.

— Погоди, погоди. Не пори горячку. Идея не лишена изящества, но я бы подстраховался, чтобы к уже имеющимся статьям тебе не добавили уклонение от призыва путем симуляции болезни и членовредительства. Иначе долечиваться будешь на нарах. Статья, между прочим, тянет на семерик.

— А я уже подстраховался. Я потребую, чтобы меня госпитализировали не в городскую больницу, а в ведомственную. Во Внуково находится больница ГВФ. И тогда никто не сможет заподозрить меня в получении липового бюллетеня.

— Разумно, но недостаточно.

— Ну и что ты предлагаешь, Великий Стратег, Перикл хуев?

— Я предлагаю проконсультироваться с Цукерманом.

Володя Цукерман, сын Евгении Владимировны, которой я обязан своим чудесным спасением в младенчестве, был опытным хирургом и проверенным другом семьи.

Цукерман молча выслушал Вовкин пересказ остросюжетного триллера и одобрил его решение. Но его ответ не вписался в рамки медицинской консультации. Не вписался он ни в грубый материализм, ни в какой-либо иной закон, управляющий мировым процессом. Тянет, попросту говоря, на чудесное избавление.

— Теперь, послушай меня, Вова. Я только что назначен заведующим хирургическим отделением… ведомственной больницы ГВФ. Завтра мой первый рабочий день. Ты должен прибыть в больницу к восьми и повторить слово в слово свои «жалобы». С таким анамнезом врачи не имеют права тебя отпустить и госпитализируют тебя. Я появлюсь на работе в 2 часа дня и займусь тобой уже лично. Но запомни: мы с тобой не знакомы, и ты меня никогда в глаза не видел.

Цукерман сделал все, что было в его силах. Он умудрился две недели продержать на больничной койке здорового, хоть завтра в космос, пациента, прежде чем объявил ему: либо выписка, либо операция.

— О чем ты говоришь? Режь, что хочешь. Можешь заодно и обрезание провернуть. Но для этого ты должен выучить молитву.

— Это ты молись, чтобы все благополучно завершилось. Еще три-четыре недели после операции, если понадобится, я тебе гарантирую.

Операции аппендицита делались в то время под местным наркозом. Чтобы отвлечь себя от ожидания боли, а заодно подбодрить хирурга, лежа с распоротым животом, брат решил отпустить ему заслуженный комплимент:

— Володя, у тебя же золотые руки. Разве в этой стране кто-нибудь эти руки оценит? Тебе не место здесь. Тебе место ТАМ. — И дальше пошла столь неприкрытая сионистская пропаганда, что скальпель в руке у Цукермана заплясал фрейлахс.

— Наденьте этому кретину намордник с общим наркозом, — приказал он ассистентам, — иначе зашивать его будут уже в камере. И нас заодно.

— Не надо наркоза, — запротестовал пациент, — мы ведь никогда не говорили с тобой по душам. Чем не подходящий момент? А вдруг ты допустишь профессиональную ошибку, и я лишусь единственного шанса сказать, что я о тебе думаю.

Несколько недель спустя Цукерман рассказывал мне эту историю одновременно с ужасом и восхищением. Володя Цукерман скоропостижно скончался четыре года спустя. До этого он успел соперировать и мой аппендицит.

В минобороны тем временем тоже отыскался человек, способный быстро принимать разумные решения. Он и выдал Вовке охранную грамоту, где черным по белому было прописано, что он призыву не подлежит. В то же время шарьинский военком позаботился об ордере на арест беглого «дезертира», который, зализав раны, направился к месту службы. Он был в наручниках препровожден в кабинет военкома, который, увидев его, взревел:

— Ну что, допрыгался!

— А я не прыгал.

— Значит, теперь попрыгаешь. Выбор у тебя небольшой: прямо отсюда у тебя две дороги — в воинскую часть или в тюрьму. Вот рапорт о возбуждении дела и ордер на арест. Выбирай.

— Я выбираю третью. Вы снимаете наручники, и я возвращаюсь в свой отряд на работу.

— Наручники? Да я тебя в кандалы, б…, закую! Ты у меня в кандалах прыгать будешь до самой Колымы!

— Тогда вам придется самому достать из моего кармана документы, которые помогут вам принять правильное решение, товарищ военком.

— Обыскать!!

Бумажка была невзрачной, но печать министерства и две генеральские подписи сделали свое дело.

Через год Вовка получил повышение и стал командиром самолета. Впереди 6 лет, то есть до подачи документов в Израиль, летной службы и 5500 часов, проведенных в воздухе доисторической родины. За это время его настигнет только одно взыскание.

Самолет выруливал на взлетную полосу, когда второй пилот вышел из кабины, чтобы проверить герметичность двери и поприветствовать пассажиров.

— Привет, покойнички! — весело подмигнул он пассажирам, возвращаясь в кабину.

Перед самым стартом Вовка попросил помощника еще раз выглянуть в салон:

— Чего это они там попритихли?

Салон оказался пуст, а в открытой двери мелькнула телогрейка последнего аэрофоба.

Парня выгнали с работы, а Вовка отделался выговором за «плохую воспитательную работу».

ВАЛОВЬЯ СЛОБОДКА

Неожиданно подвалило счастье. Алла, задыхавшаяся с семьей в замосквореченской коммуналке, предложила мне временный обмен: она перебирается в нашу новенькую черемушкинскую хрущобу с совмещенными удобствами, а я въезжаю в ее убогие 16 метров на Валовой без всяких удобств, если не считать таковыми прогнивший полутемный сортир с осклизлыми стенами, на которых, как конская сбруя, были развешаны довоенные экземпляры деревянных сёдел для потрескавшегося унитаза. С ржавого бачка под потолком, как маятник Фуко в парижском Пантеоне, свисала мокрая цепь с фарфоровой ручкой. На кривом гвозде колыхались непросыхающие газетные квадратики с портретами передовиков. По названию газеты можно было определить, кто из обитателей Валовьей слободки сегодня дежурит и отвечает за порядок в местах общего пользования. Население слободки было преимущественно женским, но пьющим. Потомственный звездный парикмахер Леня Элейнтух в этой квартире родился, рано потерял родителей и до женитьбы на Алле проживал в ней со старшим братом Анатолием. Коллектив был небуйным. Жившая через фанерную перегородку мрачная пенсионерка Варвара, когда была трезвой, созывала вечерами соседей поиграть в лото. Самая большая комната принадлежала супругам Коле и Нине, поэтому собирались у них. Когда мешок с бочонками оседал у Варвары, она оживала и с воодушевлением и прибаутками держала площадку.

— 77 — топорики! Нинка, выпить ничего не найдется?

— 45 — баба ягодка опять! Нин, чаво молчишь?

— Теть Варь, так ведь до получки четыре дня осталось. А нам еще в баню завтра идти.

— 40 — насери в упорок! Ладно, доиграем, пойду поищу у себя.

— 33 — о, здрасти! Жиды — жди беды. Кстати, Ленька, может, у тебя где заныкано? Вот твой шурин так завсегда соседей угощал.

— Так я ж не пью, теть Варь, ты же знаешь. Только если друзья приносят и насильно заставляют.

— Не жидись. Твой папаша на «победе» ездиет — чай, не на зарплату живет? И вре́зать умеет не хуже нашего брата. Сама видела.

— Так где папаша, а где я, — оправдываюсь. — Вот полтинник остался. Так и его ты выиграть норовишь.

— 69 — крути-верти! Верно говорят, что ваша нация за копейку удавится.

— Ну чего пристала, — заступается Колька. — Лучше добавь еще полтинник — я сам за чекушкой сбегаю, если Нинка разрешит. Нинка, ты как?