Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

— Покупал газету.

— Вот эту?

— Да.

— Обратите внимание, товарищи, «Комсомольская правда» его уже не устраивает. Он предпочитает буржуазные иностранные газеты.

— Обратите заодно внимание и на то, что это орган компартии Великобритании.

— Ну и что? Все равно буржуазная, и компартия у них буржуазная.

— «Комсомольская правда» выходит только на русском, а мне приходится сдавать экзамены на курсах по английскому. Эту газету нам рекомендовали для переводов.

— А зачем тебе понадобился английский? Уж не надеешься ли ты летать на международных рейсах?

— Кто знает.

— Такие люди, как ты, недостойны изучать иностранные языки. Он им нужен только для того, чтобы клеветать на родину.

— Я ни на кого не клеветал. Это ты сейчас клевещешь на меня.

— Ты восхвалял американские свободы и противопоставлял их нашим. Разве это не клевета? Я предлагаю исключить Махлиса из комсомола и ходатайствовать перед компетентными органами — пусть исследуют его нездоровые интересы, которые к тому же тормозят его учебу.

— Вообще-то в моей зачетке нет ни одной тройки. Может, сравним нашу успеваемость?

И вдруг:

— Товарищи, мне кажется, что Махлису завидуют. Он самый образованный человек в нашем училище. Вы же сами пристаете к нему с вопросами, когда что-то не понимаете. Даже по-русски. Он человек абсолютной грамотности и широких знаний. Так что же плохого в том, что он стремится их расширить? Я предлагаю выразить ему благодарность и наградить памятным подарком. У него как раз скоро день рождения.

Владимир Махлис

Володя с удивлением посмотрел на выступавшего курсанта. От него меньше всего можно было ожидать столь независимого поведения. Но политрук-модератор решил свернуть прения, пока собрание не перешло в митинг поддержки.

— Товарищи комсомольцы, вам предстоит решить, место ли Махлису в ваших рядах. С остальным мы сами разберемся. Ставьте вопрос на голосование.

Голоса товарищей разделились. Политрук-обскурантист недоумевал и даже пригрозил оргвыводами для нарушителей комсомольской дисциплины.

Интересно, к чему бы привел обскурантизм Пфефферкорна, не встреть он самоотверженное сопротивление гуманистов?

Вечером в казарме Володя подошел к смельчаку.

— Зачем тебе это надо? Плетью обуха не перешибешь.

— Да пошли они все… Кстати, мне нужна твоя помощь. Моя девушка поступила в университет. Хочу послать ей телеграмму с каким-нибудь нестандартным поздравлением и ничего не могу придумать. Не подсобишь?

— Чего проще… Напиши «Поздравляю с успешным штурмом храма науки».

— Ух ты, шикарно, в жизни бы не додумался до такого.

Телеграфистка сосчитала слова. Перед последним словом карандашик споткнулся.

— Странный текст.

— Ничего странного. Обычное поздравление.

— А что такое храма́? Я такого слова не знаю.

— Такого слова действительно нет. Читать надо не храма́, а хра́ма.

— А кто такая хра́ма?

— Ну, вы, наверное, многих слов еще не знаете.

— А вы не хамите. Я такую телеграмму отправить не могу. Да еще «штурм» какой-то. Это же шифровка. Меня за такую телеграмму с работы выгонют.

ПРИКЛАДНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА

Некоторые яйца очень хороши собой. Льюис Кэрролл

В разгар выпускных экзаменов Вовка объявился в Москве с утлым чемоданчиком и в цивильной одежде. После исключения из комсомола, начальство распорядилось не допускать его к выпускным экзаменам, исключить из училища и… лишить воинского звания старшего лейтенанта. Последнее наказание для моего рассказа особенно важно — не разжаловать в рядовые, а именно «лишить звания».

Три года жизни, учебы и военной подготовки — коту под хвост. Полтавский обком ВЛКСМ утвердил решение с формулировкой «за политическую незрелость и восхваление буржуазной демократии».

На семейном совете было решено не раскисать и дать политрукам по рукам. Я к этому времени был худо-бедно вхож в некоторые редакции и мог предложить только журналистские трюки. В нештатной ситуации и заштатный внештатник — собкор. Интерес со стороны центральной печати вызывал у советских бюрократов паркинсонический тремор. Исходя из этого, я старательно разработал план. Первый этап — придумать сторонний повод для проникновения в кабинет лица, которое вправе принимать независимые решения и отдавать приказы. Все публикации, даже косвенно связанные с авиацией, подлежат визированию руководителями соответствующих ведомств. Человеком, отвечающим этим двум критериям, был Начальник Управления учебных заведений ГВФ генерал Погребняк. Его статус приравнивался к должности министра. Теперь самое трудное — придумать тему очерка, которая пришлась бы по вкусу и министру и публикатору. В качестве последнего я остановился на АПН.

— Подготовка воздушных спасателей? — медленно повторил за мной Женя Болотин, редактор отдела союзной информации. — А что? Свежо. Работай.

С «мандатом» АПН я и появился в Управлении. Генерал принял меня, как подобает, даже прервал какое-то важное совещание. Стараюсь придать лицу солидности, да куда мне при моих 169-ти, худобе да носатости. Хозяин кабинета отдал распоряжения и прежде, чем оформить мою командировку, снова стал изучать отношение-сопроводиловку из редакции.

Если бы я знал, что меня ждет, я бы хорошо подумал, прежде чем браться за это дело. Для начала меня направили в подмосковный авиаотряд, специализирующийся на тушении лесных пожаров. Тренировочные полеты вполне могли обойтись без меня, но, как выяснится на разборе полетов, сами эти тренировки организованы были по спецприказу из Управления, чтобы обеспечить меня богатым материалом и впечатлениями. Ради такого случая могли и леса запалить. Я ощутил себя фронтовым военкором. Но гуж, за который я взялся, потребовал от меня недюжинного самообладания. Я был поднят по боевой тревоге, вывезен в неизвестном направлении и погружен в новенький вертолет. Доблестные огнеборцы, когда рядом не было старших по чину, жаловались на материальные и метеорологические условия, в которых их заставляли работать, доказывали, что спасение угорающих — дело рук самих угорающих.

После тушения условного лесного пожара, спасения и эвакуации условных людей из условной зоны возгорания, отработки прочих условных навыков, необходимых для условного оперативного реагирования, и условного обеда в столовке авиаотряда я приступил, наконец, к сочинению условного очерка.

Вместе с реабилитацией после потрясения у меня ушло на создание шедевра три дня. В здание редакции на Пушкинской площади на этот раз я попал без фокусов, то есть по выписанному пропуску. Женя Болотин встретил меня сюрпризом:

— Тут звонили из какого-то гэвээфовского управления — проверяли твои полномочия. Говорят, что ты явился к ним за сбором «шпионских сведений». Ну, показывай, что ты там нашпионил.

Пройдясь по тексту, Болотин попросил меня лично отнести правленый текст на подпись Главному редактору Спиридонову. По дороге я свернул в буфет, чтобы в спокойной творческой обстановке за чашкой кофе просмотреть правку (на ошибках учатся) и… поперхнулся первым же абзацем собственного сочинения: «Группа альпинистов, штурмовавшая в горах Таджикистана пик Коммунизма, свалилась в пропасть». Как же это! Не могли что ли эти шлимазлы выбрать другой пик, более пологий и безопасный? Зачем же подставлять меня в столь ответственной операции по спасению отнюдь не условной жертвы произвола? А Болотин? Тоже хорош — не заметил пропасти, в которую чудом сам не свалился. Чудо — это я. Без моей дотошности он бы уже валялся на ковре у цензора или главреда, мысленно прощаясь с партбилетом. Может, стоит поинтересоваться скромным местечком «политкорректора» в Главлите (трудно придумать более циничное название)? С моей зоркостью я могу принести некоторую пользу отечеству. Хотя цензура в СССР — излишняя роскошь, жемчужная булавка на отвороте стеганой телогрейки. Эффективней цензуры может быть только самоцензура. Цензор сидел в каждом из нас, как солитер. Миллионы невидимых сосочков плотно покрывали поверхность нашего естества. В нужный момент они выделяли субстанцию, нейтрализовавшую заблудившуюся мысль, безошибочно маркировали слово на самом раннем этапе его рождения. Даже анонимно-интимный эпос клозетных стен, имевший широкую читательскую аудиторию, хранил идеологическую стерильность. Ну, разве что мелькнет где-то корявая свастика — так это же — и дураку ясно — от недостатка фантазии, а не от злопыхательства. Малюет подросток фреску, а сам одной рукой штаны придерживает и одним ухом к двери приник — не вошел ли кто?