Князь старел, делался все нетерпимее и злее, устраивая сцены любому подвернувшемуся ему под руку русскому аристократу, а те, по замечанию Эйдельмана, «бегали от него в Швейцарии, как от прокаженного». По словам Герцена, он, «как неутомимый тореадор, дразнил без отдыха и пощады, точно быка, русское правительство и заставлял дрожать камарилью Зимнего дворца». Неоднократно «Колокол» и Долгоруков выступали по одним и тем же сюжетам. В борьбе за рассекречивание прошлого Герцен и Огарев часто, при всех разногласиях, блокировались с Долгоруковым. Случалось даже, что князь высказывался непримиримее, чем лондонские Вольные издания. В 1863 году в своем «Листке» он первым публикует отрывок из записок декабриста С. Г. Волконского «Три предателя», где Шервуд, Бошняк и Май-борода были однозначно названы провокаторами, предававшими декабристов.
Вокруг давно прошедших событий, имен, текстов шли горячие, нервные споры. Слишком много и многие были задеты. Герцен и Долгоруков наносили ущерб противникам в прошлом и настоящем. Противники не оставались в долгу, и сражение не прекращалось. Правительство мстило оппозиционеру как могло, пускаясь на провокации, которые порой достигали своей цели и больно ранили душу Долгорукова. В 1863 году через печать в России было распространено мнение некоторых близких к Пушкину лиц, будто 3 ноября 1836 года именно 19-летний Петр Долгоруков совместно с 22-летним Иваном Гагариным написали пресловутый анонимный пасквиль против Пушкина, приведший впоследствии поэта к смертельной дуэли. В ту пору многие, в том числе и Герцен, не поверили этой новости: очень ух «кстати» появилось обвинение против «князя-бунтаря». Однако тень от этой истории лежит по сей день на биографии П. В. Долгорукова.
Летом 1868 года 52-летний князь просит спешно приехать Герцена, с которым незадолго перед этим он прервал отношения. Герцен застает Долгорукова тяжело больным и крайне раздраженным. Раньше князь неоднократно угрожал властям, что сделает какие-то особые разоблачительные публикации сокрушительной силы, если в России тронут его сына. Теперь, когда единственный сын прибыл к умирающему отцу, он стал подозревать, и не без оснований, что наследник хочет увезти в Россию и сдать властям все его секретные бумаги. Приезду Герцена Долгоруков безмерно обрадовался и тут же распорядился своим архивом: все рукописи завещал своему другу и многолетнему сотруднику Герцена польскому эмигранту Станиславу Тхоржевскому, однако душеприказчиками, обязанными следить за сохранностью и последующим опубликованием архива, князь назначил Герцена и Огарева.
6/18 августа 1868 года П. В. Долгорукова не стало. О смерти его тут же было доложено Александру И. Новый шеф жандармов П. А. Шувалов, сменивший на посту «кузена» князя Василия Долгорукова, получил необычный царский приказ. Необходимо было добыть и доставить или уничтожить архив Петра Долгорукова. Ранее Александр II формально не опускался до «черной работы» своей охранки и даже делал вид, что ему «неприятны» доклады о перехваченных письмах: это дело жандармских чинов, а царь таких подробностей знать не должен. Однако в данном деле, в начале 1869 года, последовало недвусмысленное устное «добыть», что означало выкрасть.
Петр Андреевич Шувалов (Эйдельман замечает: у Тютчева — «Петр по прозвищу четвертый, Аракчеев же второй») ненавидел покойного за неоднократные публичные обличения его семьи и рода. Поэтому главный жандарм с радостью приступил к исполнению «деликатного» поручения. Шувалов тут же дал распоряжение своему помощнику Филиппеусу, заведующему секретной агентурой III Отделения, а тот доверил исполнить задание царя агенту Карлу-Арвиду Романну. По фактам расследования Эйдельмана, Филиппеус позже гордо писал своему начальству, что именно он привлек настоящих сотрудников, в том числе Романна.
В инструкции подчеркивалось, что особое внимание агент должен обратить на «частную переписку» покойного князя. Правительство также опасалось документов, которые Долгоруков грозился рассекретить, «если обидят сына».
Отставной коллежский асессор Карл-Арвид (Александр) Романн был удачливым заграничным агентом III Отделения. Охранка высоко оценивала его услуги. Романн получал ежемесячно 250 рублей, тогда как жалованье обычного квалифицированного агента не превышало 75—100 рублей. Он подвизался в жандармском ведомстве с начала 60-х годов, действовал в основном в эмигрантской среде и слыл большим знатоком своего дела. Для выполнения поручений охранки Романн Переименовался в Николая Васильевича Постникова. Теперь ему предстояло стать «архивной крысой» и сыграть роль странствующего богатого либерала-мецената в ранге отставного подполковника.
Летом 1869 года Карл Романн, он же Николай Постников, выехал из Петербурга в Швейцарию, где находились многие русские эмигранты. Там он надеялся выполнить оба своих задания. В Женеве Постникову-Романну понадобился примерно месяц, чтобы войти в доверие к эмигрантам. Его задача, однако, облегчалась затруднительным положением, в котором тогда находились в Женеве Огарев, Бакунин и их друзья. Герцену в Париже жилось не лучше. Вольная печать выходила эпизодически, издание «Колокола» прекратилось. И вот в атмосферу апатии, эмигрантской нужды, бездеятельности вторгается энергичная личность, явно располагающая деньгами и стремящаяся «разумно их отдать общему делу». Огарев, Бакунин и Тхоржевский поверили «странствующему подполковнику». И до того агенты тайной полиции появлялись около эмигрантов, но их попытки проникнуть в эмигрантскую среду, особенно близкую к Герцену, не раз кончались скандальными разоблачениями и провалами. Как отмечал Эйдельман, свои люди постоянно и вовремя предупреждали Герцена о прибытии того или иного «гуся». Среди агентов одно время даже ходили слухи, что у издателей «Колокола» имеются фотографии всех шпионов III Отделения. И тех, кто появляется поблизости от них, тут же узнают и с позором разоблачают. Правда, в 1862 году шпион III Отделения Перетц навел все же охранку на след одного из посетителей Герцена, у которого нашли важные бумаги, давшие повод к многочисленным арестам. Еще кое-каким агентам удавалось просачиваться в русское заграничное подполье, о чем стало известно лишь век спустя. Однако при всем том прежние агенты охранки не обладали тем сплавом опыта и нахальства, не располагали такими средствами и полномочиями, как Романн-Постников. Из его отчетов, между прочим, было видно, как он умел легко, даже талантливо настраиваться на либеральный или революционный лад. Возможно, замечает Эйдельман, агенту приходили на помощь воспоминания юности, когда эти убеждения ему были не чужды — недаром власть так ценила перебежчиков из противного лагеря. Романн, кажется, иногда до того входил в роль, что и впрямь — на минуты или часы — начинал мыслить как его противники и в те минуты-часы, когда беседовал с Бакуниным и Огаревым, искренне «не любил» самодержавие. Так или иначе, но мнимый подполковник быстро продвигался к цели. Ни Тхоржевский, ни Герцен, ни кто-либо другой из окружения покойного князя не мог в то время, при всем желании, издать рукописи Долгорукова. Постников же объявил им, что хочет за свой счет издать секретные бумаги Петра Владимировича и тем самым исполнить его завещание.
2/14 сентября 1869 года Тхоржевский передал Постникову тетрадь в красивом переплете, на обложке которой золотыми буквами было вырезано «Список бумагам князя П. В. Долгорукова». По описанию Эйдельмана, тетрадь заключала в себе 56 страниц, исписанных одними заглавиями. «Список, насколько память мне дозволила, — отмечал Романн в донесении, — сходен с нашим, только гораздо больше — многого у нас нет. Документы, доставшиеся Тхоржевскому после смерти князя, разделяются на две категории: французские и русские. Вся первая комната, за отделением небольшого Прохода, от полу до стены аршина на два была наполнена кипами перевязанных пачек бумаг». Среди них, Следуя инструкции, Романн выделил переписку Долгорукова с Виктором Гюго, Кавуром, Тьером, Бисмарком, и также бумаги Карабанова, которые «касаются Екатерины II вообще, ее двора и господствовавших при ней Партий», а также сочинения Долгорукова, направленные против Наполеона III. «Тхоржевский сказал мне, — докладывал Романн, — что в ненависти к Наполеону III покойный князь шел гораздо далее Рошфора. Да и сам Тхоржевский говорил, что давно пора бы сдохнуть этой скотине. Вот как паны чтут своего „благодетеля". А может быть, поляки со смертью Наполеона питают какие-либо надежды?»
