Эйдельман отмечает, что, кроме того, в отчете упоминались «бумаги по поводу положения о майоратах царства польского: Долгоруков сильно восстает против дарования сих майоратов генералам: Милютину, Ушакову, Бельгарду и другим», — имелось в виду стремление самодержавия усилить русское влияние в Польше после восстания 1863–1864 годов путем насаждения там русского наследственного неделимого землевладения. Среди бумаг оказались также «нотаты для записок о декабристах суть собрания биографий и записок Бестужева, Рылеева, Муравьева и других, письмо Тьера, в котором он объясняет причины, заставившие его быть высокого мнения о Каткове; письмо императора Александра I к Кочубею о предпочтении им жизни частного человека». Романн тут же оправдывался, что «больше просмотреть не успел: было уже поздно, и то на просмотр я употребил около двух часов». Агент сообщал: «Касательно писем Герцена Тхоржевский сказал мне, что из Брюсселя Герцен проехал в Лондон для заключения, между прочим, условия с Трюбнером по поводу издания „Записок Долгорукова", но что он, Тхоржевский, завтра, т. е. сегодня, напишет Герцену, чтобы он условия пока не заключал ввиду моего намерения купить для издания бумаги, а чтобы Герцен сообщил ему, когда он будет в Париже, и тогда он сообщит ему, что я к нему явлюсь. Затем он вручил мне на конверте свой адрес».
Таким образом, высочайшее «добыть» реализовывалось агентурным «купить», поскольку Романн-Постников вознамерился выкупить архив Долгорукова за казенные деньги, и, надо полагать, немалые. Очевидно, в связи с наметившейся коммерческой сделкой купли-продажи, на полях этого агентурного отчета появилась пометка, судя по ее виду, самого шефа жандармов графа Шувалова: «Я прошу копию этого письма». Вполне возможно, доносом заинтересовались «на самом верху» и копия потребовалась Александру II.
Далее Романну предстояло самое трудное: Тхоржев-ский и Огарев были уже согласны на продажу архива, но требовалось «добро» на сделку от Герцена. Герцен же распознавал недругов много тоньше, чем его друзья. Однажды он написал Огареву, который пытался покровительствовать одному русскому эмигранту, что «таких господ» чувствует на расстоянии, и, хотя ни разу не видел этого господина, впоследствии оказался прав. Проницательность Герцена была известна руководству III Отделения и даже учтена в инструкции Романну. «Имея в виду Вашу инструкцию, — отчитывался агент Филиппеусу, — я воздерживался от свиданий с Герценом, пока не вынужден был к тому».
Необходимость встречи с Герценом усугублялась тем, что Романн боялся, как бы самые важные бумаги не ушли из архива Долгорукова в Вольную типографию и не были там опубликованы. Хотя «Колокол» в то время уже не выходил, Герценом выпускались французское и русское приложения к нему. Так, 15 февраля 1869 года вышло очередное Приложение к «Колоколу» на французском языке. III Отделение, как оказалось, не подозревало об этих изданиях-приложениях, и Романн-Постников осторожно намекнул на нерадивость своего ведомства в очередном донесении: «Вероятно, это не было известно по заграничному отделению, иначе оно было бы мне передано при отъезде». Из этого доноса следует отметить, что в структуре охранки уже существовало целое «заграничное отделение», на которое ссылается его агент. В указанном Романном «Приложении» были опубликованы некоторые исторические документы из «секретного архива» Долгорукова, в то время когда ни один из них еще не мог появиться в России. Среди публикаций в «Приложении» были: письмо Марии Федоровны Плещееву о гибели Павла I; свидетельство очевидца о страшных расправах над польскими бунтовщиками 1830–1831 годов; записки Карабанова о попытке Григория Орлова жениться на Екатерине II; несколько «сумасшедших» приказов Павла I; секретная переписка духовного ведомства; отказы декабристов Муравьева, Волконского и Трубецкого принять царскую «милость» — возвращение их детям прав при условии перемены ими декабристских фамилий. Эйдельман отмечает, что, готовясь к встрече с Герценом, Романн-Посгников «внутренне перестраивался» и, видимо, для вхождения в роль первые отчеты из Парижа писал более развязно, лем прежние, и даже осмелился рекомендовать начальству реформу российской гвардейской жандармерии на манер французской. Тут он зарвался, потому что на полях его отчета Филиппеус пометил: «Его не спросили!»
В начале октября 1869 года Герцен принял Постникова в Париже.
«Я ПОСТИГ ЭТИХ ГОСПОД…»
Первая встреча Романна-Постникова с Герценым. — Условия приобретения архива Долгорукова. — План Романна-Постникова опубликовать часть долгоруковского архива. — Доставка купленного архива в III Отделение. — Запоздалое предупреждение эмигранта М. Элпидина. — Непоколебимое доверие Герцена агенту охранки.
Донесение К. А. Романна К. Ф. Филиппеусу от 3 октября 1869 года:
«…Не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.
Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастие с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам отворил двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами „покорнейше прошу". Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: „Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть". Я ответил на это, что виною тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.
Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас Насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а, скорее, есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли всегда оставаться за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского, на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания:
1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего не известно, и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, как он говорил, ну и достаточно.
Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьей в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвал гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.
После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказался, но он настоял. К завтраку вышли из другой комнаты жена и дочь — 11 лет. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины в России и не будет ли, наконец, основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди обыкновенные смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в свою комнату, причем дочь поцеловала отца…»
