Судя по донесению, Романн-Постников чувствовал себя перед Герценом «как перед высшим начальством противной стороны», по выражению Эйдельмана, и даже в отчете III Отделению «по инерции» почтительно вежлив к самому Герцену, удивляясь совершенно «обыкновенному смертному». В этом доносе Герцен-личносгь становится для агента охранки куда более значительным, чем Герцен — объект провокации, что, впрочем, не мешает Романну выделять бюрократической нумерацией важнейшие пункты выполнения своего задания:
«Мы остались вдвоем и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях.
Но вот характерные ее черты:
1) Герцену очень понравилась выраженная мною ему мысль печатать бумаги отдельными брошюрами и выпусками, например, взяв какой-либо интересный исторический факт из жизни того или другого царствования. „Если вы так хорошо знакомы с делом издания, то бумаги не пропадут в ваших руках", — сказал он. В доказательство он привел изданную им недавно брошюру, название которой я не припомню.
2) Печатать если я захочу, то удобнее всего в Женеве, ибо тогда Чернецкий не имеет права требовать возмездия за нарушения заключенного с ним условия. В противном случае Герцен советовал бы мне печатать в Брюсселе, где печать обходится недорого.
3) Бумаги покойного князя, хотя и не все, Герцену положительно известны как документы высокого интереса в историческом или политическом отношении — за это он формально ручается.
4) Если бы я последовал его совету, то он указал бы мне на такие бумаги, которые можно бы по-русски напечатать здесь и при участии какого-либо влиятельного лица испросить разрешение на продажу такого издания в России, где оно имело бы громадный успех, а потому дало бы большую выгоду. Я поблагодарил его за совет, выразив все трудности исполнения такого плана.
5) Спросил меня, не желаю ли я избрать себе посредника в оценке бумаг. Я ответил, что позволю себе рассчитывать на его нравственный авторитет и собственную мою оценку. Герцен сожалел, что Касаткин умер, ибо он мог быть между нами отличным посредником.
6) Обещал мне составить черновой контракт. Для него, как он говорил, это не составит никакого труда, ибо у него теперь есть черновик контракта, который он теперь же заключает с книгопродавцем Франком на исправленное и дополненное им свое сочинение. Он показывал мне и книгу, и черновую контракта.
Не припомню всех остальных подробностей разговора моего с Герценом. Он рассказывал мне, смеясь, много анекдотов из собственной жизни покойного князя П.В. Долгорукова, с которым он, Герцен, в последнее время не был в хороших отношениях.
Вообще я крайне доволен первым свиданием с Терпеном. Дал бы Бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением.
P.S. Герцен заверял меня, что он снова намеревается издавать „Колокол"».
На следующий день Герцен и «Постников» снова встретились, о чем агент также не замедлил подробно отчитаться своему начальству:
«Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, — я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему — очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило.
В полтора часа он ушел. Видно по всему, что и Тхоржевский согласен не только в действиях, но и во взглядах на предмет. Так, например, записки Карабанова, подобно Тхоржевскому, Герцен считает весьма важными и находит, что полнее их нигде нет. Из них-то Герцен советовал мне извлечь, напечатать и стараться о пропуске в Россию. На это, смеясь, я ему заметил, что он говорит лак, как будто я уже купил бумаги. „Не беспокойтесь — уладимся"».
Романн-Постников продолжает сообщать о трудностях и успехах в окончательном отчете своему начальнику Филиппеусу:
«С этого визита начался снова род испытаний, веденных уже Герценом более искусно, чем Тхоржевским и Огаревым. Он старался, видимо, узнать меня по беседам со мною, продолжавшимся всегда долго. Я догадывался, что Тхоржевский, рекомендуя меня Герцену, хотел лишь знать его обо мне мнение. Результаты моих свиданий с Герценом были самые лучшие: внимание его ко мне, приемы, переписка — доказывали мне, что и тут роль моя шла хорошо. Наем квартиры, якобы на год, и некоторые к сему обстоятельства еще более закрепили доверие ко мне Герцена. Он стал между Тхоржевским и мною посредником, не принимая, однако ж, на себя оценку бумаг. Эта оценка наконец сделана была в Женеве каким-то археологом и выразилась цифрою 7000 руб., о чем Герцен мне сообщил, не будучи, однако ж, в состоянии сказать мне, по какому курсу Тхоржевский считает рубль. Вместе с тем Герцен составил черновую условия, для меня крайне странную. Я тотчас понял, что и это есть новый род испытания: я указал Герцену на пункты, которые при издании материально невозможны в своем исполнении, и на те, которые рушат всякое нравственное доверие и достоинство человека. Герцену это понравилось, и он поверил моей искренности.
На прощание Герцен не советовал мне целиком провозить бумаги во Францию, а по частям, ибо я рискую, что французская полиция отнимет. На то, чтобы бумаги печатать непременно в Женеве, он сильно настаивал.
Между прочим, Герцен сделал внезапно вопрос: где у меня деньги. Надобно было отвечать не задумываясь. Напомнить о каких-либо сношениях с Россией было опасно, а потому я смело ответил, что во Франции».
Подробно описывая процесс торговли, шедший между «Постниковым» и Герценом, Эйдельман отмечает, что агент охранки все же пытался сэкономить жандармские деньги. «На замечание мое, — жаловался Романн, — что цена чересчур высока, Герцен сказал, что по богатству материалов он ее не считает высокою, да об этом вообще я должен говорить с Тхоржевским. Конечно, я буду торговаться до последней возможности».
Торги проходили следующим образом: Тхоржевский назначал цену из Женевы; Герцен в Париже называл ее «покупателю»; Романн шифровкою запрашивал требуемую сумму в Петербург; оттуда запрос пересылался в Ливадию, где находились в то время царь и шеф жандармов. На запрос семи тысяч из Ливадии ответили: «Желательно не выше четырех, но можно и до пяти Тысяч».
Герцен тем временем еще раз письменно подтвердил Постникову основное условие продажи, также переправленное агентом в III Отделение:
«Я полагаю, что Тхоржевский продает не безусловно в нашу собственность бумаги, а с определенным условием все их издать, и в особенности издать все относящееся к двум последним царствованиям. Вы, вероятно, ему дадите удостоверение в том, что начнете печатать через два месяца после покупки, и в обеспечение положите условленную сумму в какой-нибудь банк без права ее брать до окончания печати. Если из бумаг, относящихся к прошлому столетию, что-нибудь окажется негодным для печати или малоинтересным, то вы можете не печатать их — по взаимному соглашению с Тхоржев-ским.
Все бумаги и письма, относящиеся к семейным делам Долгорукова, исключаются».
Эйдельман замечает, что проще всего Постникову было бы получить бумаги ценой любых обещаний и скрыться. «Но агент оказался толков и честолюбив. Он не желает неприятностей своему правительству в случае огласки, экономит его финансы и к тому же предлагает обернуть все дело в пользу своих. Он-то сам достаточно умен, чтобы понять: многие исторические материалы из долгоруковского собрания можно опубликовать, особенно если подача материалов и комментарии будут легки и безобидны. На пороге 1870-х годов российская цензура сделалась сравнительно мягче и многое, совершенно немыслимое к опубликованию за 15–20 лет до того, теперь можно позволить (кстати, ведь все равно за границей уже опубликовано немало). Правда, если агент будет настаивать на этой мысли, начальство Постникова еще подумает, будто последний не считает архив Долгорукова опасным, что противоречит прежнему указанию царя, или что шпион имеет какой-то особый личный интерес во всей истории». Поэтому Постников пишет начальству со всей возможной «деликатностью», предлагая издать лишь некоторую часть бумаг для сохранения сложившихся связей:
