«…В уголке черного мутного глаза застыла печаль, едкая, как неупавшая слеза…»[383]
«…Уже вырвалась из очей Паниковского крупная слеза…»[384]
Интересно, что оба последних, слезливых персонажа — киевляне.
А водителю служебного автобуса Копырину придано неожиданное сходство с Адамом Козлевичем. Соответственно и автомобили обоих персонажей описываются в сходной манере:
Вот «лорен-дитрих» Адама Козлевича, с завлекательной надписью «Эх, прокачу!»:
«— Оригинальная конструкция, — сказал, наконец, один из них, — заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно сделать из простой швейной машинки Зингера? Небольшое приспособление — и получилась прелестная колхозная сноповязалка.
— Отойди! — угрюмо сказал Козлевич.
<…>
— Адам! — закричал он, покрывая скрежет мотора. — Как зовут вашу тележку?
— «Лорен-Дитрих», — ответил Козлевич.
— Ну, что это за название? Машина, как военный корабль, должна иметь собственное имя. Ваш «Лорен-Дитрих» отличается замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему предлагаю присвоить машине название — Антилопа. Антилопа-Гну…
Зеленая Антилопа, скрипя всеми своими частями, помчалась по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и вылетела на рыночную площадь…»[385]
А вот — «опель блитц» Копырина из «Эры милосердия»:
«Во дворе около столовой стоял старый красно-голубой автобус с полуоблезшей надписью «милиция» на боку. Шесть-на-девять крикнул мне:
— Гляди, Шарапов, удивляйся: чудо века — самоходный автобус! Двигается без помощи человека…
<…>
Водитель автобуса Копырин… сказал мне доверительно:
— Эх, достать бы два баллона от «доджа», на задок поставить — цены бы «фердинанду» не было.
— Какому «фердинанду»? — спросил я серьезно. Копырин засмеялся:
— Да вот они, балбесы наши, окрестили машину, теперь уж и все так кличут.
<…>
Копырин нажал ногой на педаль, стартер завыл… И мотор, наконец, чихнул… заревел громко и счастливо, заволок двор синим едучим угаром, и «фердинанд» тронулся, выполз на Большой Каретный и взял курс на Садовую...»[386]
Что еще любопытно — как правило, именно в сатирических произведениях обнаруживаются моменты, пародирующие «серьезную» литературу. В предыдущей главе я уже писал, что в «Золотом теленке» можно увидеть пародию на детектив. Контора «Рога и копыта», в сущности, пародия на частное детективное бюро, беседы Бендера с «подозреваемыми» отсылают к соответствующим сценам из классических детективов, а сам Остап Бендер то и дело пытается применить пресловутый «дедуктивный метод» Шерлока Холмса.
В случае же «Эры милосердия» мы имеем обратную пародию, пародирующую (простите за неизбежную тавтологию) пародию сатирическую. Разумеется, я имею в виду лишь некоторые элементы по преимуществу серьезного и весьма непростого романа.
Зачем же, для чего понадобилось Вайнерам вводить героев сатирического произведения в качестве второстепенных, фоновых персонажей в милицейский детектив — вопрос непростой. И ответ на него — тем более. Возможно, конечно, просто из литературного озорства ярких писателей, отплативших Ильфу и Петрову за насмешки над любимым жанром той же монетой. Возможно, чтобы вплести в ткань повествования ниточки, привязывающие «Эру милосердия» к определенному культурному контексту.
Но, кажется мне, была еще одна причина.
Между «Золотым теленком» и «Эрой милосердия», словно черная дыра, словно непреодолимая пропасть, пролегла война. Страшная, жестокая война. И эти несколько персонажей из довоенного произведения оказываются крохотными осколками безвозвратно ушедшего времени. Чудом уцелевшие единички из великого множества забавных и колоритных фигур, вышедших некогда из-под пера (из-под перьев) веселых друзей-писателей.
Киевские родственники Бомзе (или Паниковского) — где они?
В Бабьем Яру.
Пикейные жилеты, спорившие о мировой политике на улицах Черноморска (за которым явственно проглядывает Одесса), все эти Валиадис, Фунт — где они? Дрейфус, старик Кукушкинд из канувшего в Лету «Геркулеса» — где они?
Во рву Дольникского гетто под Одессой.
А молодые персонажи? Сколько из них могли пережить войну, сколько вернулись в родные дома калеками?
Сын Бомзе (вайнеровского Бомзе) погиб в ополчении, под Москвой, в 1941 году:
«Сына Бомзе — студента четвертого курса консерватории — убили под Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно близорук и в день стипендии приносил матери цветы»[387].
И нет больше озорства. Есть очень грустная и изящная отсылка к трагедии войны и Холокоста.
Обратная сторона пародии, ее изнанка — трагедия.
Его года — его богатство
Вот ведь какие неожиданные открытия можно сделать, зацепившись за одну лишь странность — несовпадение кинематографического возраста, с возрастом романным. Разумеется, они, эти открытия, субъективны. Разумеется, я мог вычитать следы из «Теленка», которые свидетельствуют просто о том, что читатели без всяких задних мыслей задействовали застрявшие в памяти детали из «Теленка» и «Стульев» — ведь недаром сатирическая дилогия входила в состав обязательного чтения для советского интеллигента, не зря цитатами из Ильфа и Петрова сыпали направо и налево. Так что может быть случайность.
И сходство сюжетов и ситуаций из повести Аркадия Адамова и романа братьев Вайнер — тоже можно объяснить случайностью. Застряла в памяти история, читанная два десятилетия назад, легла на возникший замысел — вот и сходство.
Посмотрим же на третью загадку. Вернее — первую, с которой я начал все эти заметки. Владимир Высоцкий в роли Глеба Жеглова. Может быть, и появление в фильме Высоцкого случайность?
По словам авторов романа и сценария, прочитав за одну ночь, еще в рукописи, «Эру милосердия», Высоцкий следующим утром же пришел к ним:
«“…Я пришёл застолбить Жеглова... Вы же не делаете вид, что не знаете, что это — сценарий гигантского многосерийного фильма, и Жеглова в этом фильме хотел бы играть я. И вообще, так, как я, вам Жеглова никто не сыграет”.
Мы тут, естественно, съехидничали и сказали: “А чего ты так уж... Неужели, например, Сергей Шакуров сыграет хуже тебя?” Володя задумался... “Да... Серёжка сыграет, как я”. Но мы на этом не угомонились и продолжали ехидничать. Я его спросил: “А Николай Губенко чем бы хуже тебя сыграет?” Тут уже Высоцкий задумался всерьёз — это при той быстроте, которая была ему свойственна! Потом сказал: “М-да... Об этом я не подумал... Коля лучше меня сыграет… Да вам-то лучше не надо, вам надо, как я его сыграю!”»[388]
Авторы просто поддразнивали Высоцкого. Впоследствии, Георгий Вайнер рассказывал:
«Роль писалась на Володю, и Володя с самого начала знал, что он любой ценой сыграет эту роль. Проблема была в том, что Высоцкий был не экранный артист, его не пускали на телевидение никогда, и поэтому главная задача была пробить Высоцкого на роль. Это стоило огромной крови, и надо отдать должное Говорухину, что он, будучи товарищем Высоцкого, пошел на риск закрытия картины, отстаивая именно кандидатуру Высоцко-
го перед всей этой чудовищной оравой с телевидения. И это удалось сделать».
Но любопытно тут другое. Названные в шутку «соперники» Высоцкого — Николай Губенко, Сергей Шакуров — всего лишь на три года моложе Высоцкого. А как же двадцатипятилетний романный Жеглов, «смуглый, волосы до синевы — черные, глаза веселые и злые, а плечи в пиджаке не помещаются?»[389] Что же, выходит, авторы с самого начала, с момента замысла экранизации, планировали «состарить» своего героя? Предположение, что они внезапно забыли о возрасте романного Жеглова, о том, что в книге ему всего лишь двадцать пять лет («двадцать шестой год»), что он комсомолец, я рассматривать не буду.
