Родная гавань (СИ) - Старый Денис

— Сьюдарь, тудья нэ можно! — на ломаном русском возле опочивальни Остермана, Волынского остановил смутно знакомый ему человек.

Где-то это лицо уже мелькало, как бы не во время важнейших событий в Российской империи, свидетелем которых был Волынский.

Артемий Петрович опешил. С одной стороны — отбрасывать старого слугу, явно недворянского происхождения; с другой — идти на конфликт с этим молодым человеком, который явно знает, с какой стороны держать шпагу. Да и сейчас он схватился за эфес, недвусмысленно намекая, что именно собирается сделать, если Волынский будет настаивать на своём.

И тут двери в спальню Остермана раскрылись. Андрей Иванович, опираясь на плечи двух своих слуг, закатывая глаза, выглядел таким больным, что краше в гроб кладут.

— Что ж ты, Артемий Петрович, шуму поднял? — проскрипел, будто столетний старик, Остерман.

— Андрей Иванович, вижу, что худо вам. Только вот России будет ещё хуже, коли ничего не делать! — воскликнул Волынский, тщательно изучая при этом поведение «больного».

Он догадывался, что всё, что видит, это уловки Остермана. Сколько раз, когда решалась судьба России, когда нужно было выбирать чью-то сторону, Андрей Иванович вдруг начинал «болеть». Может потому и побеждал в интригах. Уходили сильнейшие, Остерман всегда оставался.

— Кхе! Кхе! — закашлялся Андрей Иванович Остерман. — Стар я уже стал, да хворый совсем, чтобы судьбы России решать. Это вам, молодым, о грядущем думать нужно. Пойду я лягу, а то нешто сложно мне говорить с тобой, Артемий Петрович.

Слуги, поддерживавшие, казалось бы, совсем немощного Андрея Ивановича, развернулись и практически понесли хозяина к его кровати. А перед Волынским захлопнулась дверь.

Он мог бы прокричать про неуважение, посулить Остерману кару, но не стал. Зато взял на заметку: можно будет оправдать свои будущие действия тезисом, что в русской политике засилье немцев. Причем уже без исключения, которое Волынский собирался сделать в отношении Остермана.

А реальность такова, что, если Волынскому срочно не найти кого-то из тех же немцев себе в поддержку, то можно получить немецкое сопротивление. И хитрый лис Остерман, по мнению Артемия Петровича, на роль ситуативного союзника подходил более всего. Не срослось.

— Ничего! Еще посмотрим кто кого! Гвардию подымать нужно! — вновь мелькали дома, люди, вновь в карете бурчал заговорщик.

Волынский уже приказал срочно направляться в Стрельну к Елизавете Петровне, а одного из своих слуг отправил по адресам других заговорщиков, чтобы сообщить о ситуации и наказать подельникам, чтобы те также приезжали к цесаревне. Там нужно было сделать временный штаб, призвать колеблющихся, гвардейцами арестовать Ушакова, после Бирона… Действовать!

А в это же время Андрей Иванович Остерман лихо вскочил с кровати и вызвал одного из своих людей — Иоганна. Того, что готов был обнажить шпагу и защищать своего благодетеля.

— Ничего не предпринимать! Сидеть, как мыши в норе! — отдавал приказы Остерман.

При этом он подошёл к своему столу, достал папку с записями и стал перечитывать. Тут были записаны многие его мысли — старого интригана — о том, как можно было бы действовать, если бы вдруг Императрица скоропостижно скончалась. Остерман всегда выбирал одну и ту же тактику: нужно выждать. Что-то неладное происходило, и что именно он прекрасно знал.

— Но будет же бунт! — не понял стратегии своего патрона молодой голштинский дворянин.

— Все может быть… Все… — бормотал Остерман.

Глава 5

Для общества бунт — вещь не менее полезная, чем гроза для природы… Это лекарство, необходимое для здоровья правительства.

Томас Джефферсон

Стрельня

26 мая 1735 года

Елизавета Петровна за сегодняшнее утро будто бы на лет пять постарела. Состояние было такое, что женщина, редко отходящая далеко от зеркала, даже в него не посмотрела за последние несколько часов ни разу. Но, а если бы Лиза это сделала, то она и вовсе залилась бы горькими слезами либо закрылась в себе настолько, что и слова проронить бы не смогла.

У неё на носу вскочил прыщ! Трагедия такая, что в сердцах Елизавета Петровна могла бы даже пообещать целое царство, если бы оно у неё, конечно, было, тому, кто избавил бы ее бесследно от этой напасти. Не было в России такой дамы, что настолько беспокоилась о своей красоте, чем цесаревна.

Находящаяся рядом со своей подругой, Мавра Егоровна Шепелева на своё усмотрение подобрала для цесаревны платье, руководила личным цирюльником Елизаветы, когда тот делал укладку золотых волос дочери Петра Великого. При этом Мавра насилу сдерживала слёзы. Ведь никто иной так хорошо не знал характер Елизаветы Петровны, как её верная боевая подруга. Если Елизавета позволила Мавре выбрать наряд на сегодня? Это катастрофа.

— К вам гости, ваше высочество. Проявите благоразумие! — строго, будто имел на это право, сообщил дежуривший у покоев Елизаветы Петровны офицер Второго Петербургского батальона Измайловского полка.

— Пошёл прочь! — сквозь зубы, зло выдавила Елизавета.

Она всегда старалась быть обходительной с любыми офицерами Гвардии, даже с измайловцами. Но то, что себе позволяет этот, выходило за рамки дозволенного. Ведет себя, будто Лиза тут и не хозяйка. Но Поместье в Стрельне Елизавете Петровне некогда подарил ее отец. И с этим не смел никто спорить.

Офицер лишь улыбнулся, похабно рассмотрев ту часть выдающегося бюста цесаревны, что был доступен для взглядов. А после ушел… Не поклонившись.

— Соберись, матушка, скоро всё закончится! — Мавра пыталась поддержать свою подругу. — И этого негодника еще накажем.

— Как бы, Мавруша не было так, что все беды только начинаются, — отвечала ей Лиза.

Меж тем Елизавета Петровна, действительно, подобралась, даже было дело, сделала шаг к зеркалу, но на её пути стала Мавра. Лиза не совсем поняла, почему её подруга не даёт посмотреть отражение. Но спорить не стала, так как в коридоре уже послышались шаги.

Мавра здраво рассудила, что, если Елизавета Петровна увидит вскочивший за ночь или за утро прыщ, в особенности, когда Елизавета нервничала… У Лизы мог бы случиться какой-нибудь приступ. А то, что произойдёт в течение ближайшего времени, требовало от Елизаветы Петровны концентрации последних её сил.

В спальню цесаревны вихрем ворвался Артемий Петрович Волынский. Он был до крайности возбуждён. Возбуждение не было подобным тому, с которым обычно прибывают в эти покои мужчины. Хотя, по-быстрому возлечь с Елизаветой Волынский не отказался бы. Но возбуждён он был по другой причине.

— Матушка, — обратился к Елизавете Петровне министр, стал перед ней на колени, нежно поцеловал ручку.

Уже это обращение и подобное поведение Волынского ошеломило бы Елизавету, если бы она не понимала, что именно происходит. Вот так она и хотела, чтобы перед ней пресмыкались даже заносчивые мужи. Чтобы она повелевала, сверху взирая на стоящих на коленях подданных. Будет ли когда-нибудь такое?

— Известно ли тебе, что государыня наша при смерти? — спросил Волынский.

Лиза хотела закричать: «Беги отсюда!». Но смолчала, прекрасно понимая, что сейчас её не только слушают, но и наблюдают за происходящим через небольшую, заранее проделанную дыру в стене у большого комода.

Так что Елизавета Петровна только и выдавила из себя:

— Да, сие мне известно.

— Пора действовать! Вспомни, матушка, всё то, о чём мы с тобой говорили! — все также возбужденно говорил Волынский.

— А мы ничего такого с тобой не говорили, Артемий Петрович, — скороговоркой выпалила Елизавета Петровна.

— Ты это чего? Али забыла, что…

— Молчи! — взвизгнула Елизавета, привстала, и закрыла своей ручкой рот Волынскому.

Тот моментально попятился, встал с колен, нахмурил брови и строго посмотрел на Елизавету Петровну.

Андрей Иванович Ушаков, глава Тайной канцелярии розыскных дел, не столько смотрел, сколько слушал, что происходит в соседней комнате. Так что он мог и не заметить тех изменений мимики лица Волынского, которые начались, как только министр, уже весьма вероятно, что бывший, стал догадываться о происходящем. Артемий Петрович покраснел, глаза его наполнились страхом.