Позывной "Хоттабыч" 10. Конец пути (СИ) - "lanpirot"

Я очнулся от ровного, спокойного треска. Я сначала не разобрался, что это, но через мгновение понял — это трещат дрова в печке. Воздух был густой, теплый, ароматно пахло дымком старой древесиной, вареньем и еще чем-то лекарственным. Я лежал на узкой, но мягкой кровати под стеганым лоскутным одеялом. Каждая клеточка тела ныла, отдаваясь тупой болью в висках.

Я медленно перевел взгляд. Низкий бревенчатый потолок. Занавески в мелкий цветочек. А в старом кресле у большой русской печи сидела старушка. Благообразная, в простом темном платье, с тёплой шалью на плечах. Она что-то тихо вязала на спицах, ее движения были точными и неторопливыми. Казалось, так она сидела здесь вечность, ожидая, пока я проснусь.

Я немного пошевелился. Она тут же подняла на меня спокойные, ясные глаза.

— Ну, вот и хорошо, касатик, — сказала она голосом, в котором мне послышалась мудрость бесконечных лет, — что очнулся. Не шевелися пока. Сильно уж потрепала тебя речная стремнина…

Я хотел спросить, где я и что со мной произошло, но из горла вырвался лишь хриплый, болезненный стон. Боль, тупая и разлитая по всему телу, накрыла меня новой волной. Перед глазами заплясали 'мушки, а потолок пустился в хоровод. Я зажмурился, пытаясь переждать этот неприятный и болезненный приступ.

— Терпи, милок, терпи, — послышался надтреснутый, но удивительно твердый голос. Я открыл глаза и увидел, как старушка отложила вязание и приблизилась ко мне. Ее движения были бесшумными и плавными, словно она не шла, а скользила над выскобленным едва ли не добела деревянным полом. В ее бездонных, словно два темных озера, глазах читалось спокойствие, которое показалось мне сверхъестественным после только что пережитого хаоса.

Она наклонилась ко мне, и я почувствовал смесь запахов: сушеных трав и грибов, воска и чего-то древнего, забытого — словно пыль со старинных манускриптов. Ее пальцы, сухие и узловатые, как корни старого дерева, коснулись моего лба. Прикосновение было легким, почти невесомым, но по моему телу сразу же пробежали мурашки. Мне показалось, будто от ее пальцев исходит едва заметное тепло, и странное ощущение — будто кто-то заглядывает мне прямо в душу, прекрасно наблюдая все мои страхи и боль.

Мысли о Ремизове, об аварии, о ледяной воде смешались с этим жутковатым, ирреальным ощущением. Где я? Как она меня нашла? Как донесла до своего дома? Почему не вызвала врачей и милицию? Ее бесстрастное, все понимающее лицо внезапно показалось мне не ликом доброй бабушки, а маской чего-то гораздо более древнего и таинственного. Суеверный страх, острый и холодный, кольнул меня острее телесной боли.

«Ведьма?» — мельком пронеслось в воспаленном сознании. —

Она будто прочла мои мысли. В уголках ее глаз собрались лучики морщин, сложившиеся в подобие иронической усмешки.

— Не бойся, касатик, не съем, — произнесла она, и ее голос зазвучал так, будто доносился из-под земли. — Давно уже таким не занимаюсь… — И она весело хихикнула в сухой кулачок.

Вот и поди, пойми, шутит она или…

— Твою душу и тело река отринула, видать, на роду другое у тебя написано. Вот только странно, что я никак разглядеть этого не могу… — Задумчиво наморщила она лоб. — Значит, не твой еще час. А я уж как могу, тело твоё подлатаю.

Не говоря больше ни слова, она отошла к печи, где на железной плитке стоял старый, почерневший от времени чугунок. Она зачерпнула из него деревянной ложкой густую, темную жидкость, пахнущую полынью и чем-то горьким. Вернувшись, она одной рукой придержала мою голову, а другой поднесла ложку к моим губам.

— Пей, касатик. Горько, но жизнь потом слаще казаться будет, — скомандовала она тоном, не терпящим возражений.

Отвар и впрямь был ужасно горьким. Я скривился, едва сглотнув, но по телу тут же разлилось тепло, почти жар, боль в висках отступила, сменяясь тяжелой, дремотной расслабленностью. Мысли начали путаться.

Затем она достала из скрытую в складках безразмерной юбки небольшую берестяную коробочку. Внутри лежала густая, темная мазь. Старушка принялась втирать ее в мои запястья, где еще краснели следы от веревок, и в виски. Ее прикосновения были ритмичными и уверенными, она что-то бормотала себе под нос на непонятном, певучем языке, похожем на старорусский.

Казалось, всё вокруг наполнилась шепотом, звучашим в унисон с её бормотанием — треск поленьев в печке, шелест листьев за окном деревья, скрип половиц, тих шебуршание мышей в подполе. Я засыпал. Проваливался в глубокий, бездонный сон, и мне снилось, будто я до сих пор лежу на дне реки, а над водой склонилось лицо этой старухи, огромное, как луна, и ее глаза-озера смотрят в самую мою глубь. И сквозь воду доносится ее голос: «Спи, касатик, спи. Заживает. Затягивается. Твое еще впереди».

Я приходил в себя медленно, словно всплывая с огромной глубины. Каждый раз, пробуждаясь, я заставал ее возле печи: то помешивающую тот самый горький отвар, то разминающую в ступе засушенные травы, от которых воздух становился густым и пряным. Прошло уже несколько дней, а может, всего один — время здесь текло как-то по-иному, замедленно и плавно, словно подчиняясь ритму, заведённому этой старушкой.

Боль отступила, сменившись ужасной слабостью. Я даже моргать мог с трудом, а не то что с кровати встать. Я лежал и наблюдал за хозяйкой избы, а в голове роились тревожные, обрывочные мысли. Да и те двигались настолько вяло и апатично, словно являлись продолжением моего полного физического бессилия.

Пока я находился здесь — больше в избушке не появился ни один живой человек. Как же тогда она одна, хрупкая с виду старушенция, вытащила меня из реки? Эта мысль не давала мне покоя. И почему никто не ищет меня? Ни люди Артёма Сергеевича из «конторы», ни тюремщики, ни милиция, ни даже люди Ремизова? Словно мир за стенами этой избы перестал существовать.

Мой взгляд скользил по углам, выискивая… что? Помело? Ступу? Древние руны, символические знаки на дверях и окнах? Но я ничего не находил — ведь этом мир совсем иной, не знающий магии. Вместо этого я видел пучки сушеного зверобоя и душицы, аккуратно развешанные под потолком, горшок с геранью на подоконнике, расшитые петухами полотенца. Все как у всех. Вернее, как когда-то было у деревенских бабок-знахарок в моём далёком детстве.

Но, всё-таки, были и другие детали. Пусть, не сразу, но я их приметил. На полке, рядом с банками варенья, стояли склянки с мутными жидкостями и сушеными кореньями причудливой формы. То тут, то там взгляд падал на плетёные амулеты и обереги. Хотя, в общем-то, тоже ничего необычного.

Но главное — ее взгляд. Эти темные, проницательные глаза, видевшие, казалось, не меня, а что-то сквозь меня. Она знала, о чем я думаю, еще до того, как я успевал открыть рот. Прямо, как мой ментальный дар, в том, волшебном мире, который я безвозвратно потерял… Или никогда там не был, а мне все привиделось в момент клинической смерти.

В очередной раз она подошла ко мне с той самой берестяной коробочкой.

— Поворачивайся на бок, милок, спинку нужно прогреть, — скомандовала она.

Я послушно повиновался — мне постепенно становилось всё лучше и лучше. Ее пальцы, горячие, почти обжигающие, касались моей спины, и я вздрагивал, чувствуя боль от множественных ушибов. Она что-то буркнула себе под нос, и затем на кожу легло теплое месиво. Запах был смолистым, хвойным, с примесью какой-то незнакомой горечи.

— Ребра тебе поправила, — заметила она, втирая мазь круговыми ритмичными движениями, — они не сломаны были — всего лишь треснули. А вот душа… душа твоя, касатик, помята куда сильнее тела.

От ее прикосновений и временами неразборчивых слов боль действительно отступала, растворяясь в волне приятного тепла. Как-то раз она принесла не мазь, а странный предмет — гладкий темный камень, отполированный до блеска, похожий на гальку, но тяжелый и теплый на ощупь.

— На «солнышко» положи, милок — сказала она. — И уйдет твоя тревога.

Я, скептик до мозга костей, прошедший огонь, воду и медные трубы, послушно принял камень и положил на солнечное сплетение. И о чудо — уже давно сжатый в нервных тисках внутренний комок начал расслабляться. Я смотрел на старуху широко раскрытыми глазами, и она, поймав мой взгляд, лишь печально усмехнулась: