Аналогичный мир - 3 (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна

Джинни рассказывала о своих занятиях, что через два месяца она начнёт работать в Культурном Центре.

— Ты думаешь, его уже достроят? — усомнилась Норма.

— Ну, мама, я же уже рассказывала тебе. Его строят по частям, блоками. Первый блок будет готов к марту, первого открытие и сразу начнутся занятия с детьми. И ты знаешь, мама, — Джинни лукаво смотрела на мать, — тебе тоже стоит пройти курсы. Языка.

— Зачем, когда у меня есть домашняя учительница? — ответно засмеялась Норма.

— Мамочка, конечно я тебя научу! — загорелась этой идеей Джинни.

И Норме с трудом удалось уговорить её отложить первое занятие на вечер понедельника. Сегодня и завтра она слишком усталая.

Сидя на краю кровати так, чтобы видеть себя в трюмо, Женя расчёсывала волосы. Эркин уже лежал, как всегда на спине, закинув руки за голову, и смотрел на Женю. Новая, недавно купленная лампа с розовым абажуром стояла на тумбочке и тоже отражалась и в трюмо, и в зеркале шкафа. Лампу выбирала Женя, и Эркин согласился с её выбором, хотя розового цвета не любил. Но оттенок у абажура был чуть-чуть другой, и потому на Палас не походило.

— Эркин, — позвала его, не оборачиваясь, Женя.

— Да, — вздрогнул он, — да, Женя, что?

— Хорошо было, да?

— Ага, — охотно согласился Эркин. — Только если и дальше так пойдёт, я пить привыкну.

Женя быстро повернулась к нему и, увидев его улыбку, вздохнула:

— Не шути так, Эркин, не надо.

— Ладно.

Он высвободил руку и потянулся к ней, погладил кончиками пальцев её волосы.

— Ладно, Женя, я — дурак. Но я не люблю пить, очень не люблю.

— Ну и не пей, — рассмеялась Женя.

Эркин только вздохнул в ответ. Там, в прошлом, пускали по кругу бутылку и он попросту пропускал свой глоток, а здесь у каждого кружка или стакан, и требуют, чтобы до дна, а наливают вровень с краем, хотя… хотя и здесь как поставишь себя, так и будет. В бригаде же к нему не лезут с этим. Ладно.

— Ладно, Женя, — он снова погладил её волосы. — Женя, на твоё… твой день рождения… это ведь тоже праздник.

— Спасибо, милый, надо посмотреть только, какой это день, да, знаешь, я уже думала, давай купим календарь. Отрывной.

— Давай, — сразу согласился Эркин. — И ты хотела газету выписать.

— Тебе же нравится покупать её, — возразила Женя.

Эркин покраснел.

— А что, заметно? Да, Женя?

— Ты мне сам об этом сказал, — Женя помотала головой, рассыпая по спине и плечам волосы. — А если так… — и стала заплетать косу.

Эркин медленно кивнул: да, он как-то сказал Жене, не совсем это, но его слова можно было и так понять.

— Да, Женя, всё так, но…

— Лучше выпишем какой-нибудь журнал. Тебе так нравится? С косой?

— Угу, очень хорошо.

Чтобы Женя поверила, он погладил косу, шутливо дёрнул за кончик. Женя рассмеялась, встала положить расчёску на трюмо. Ночная рубашка у неё тоже новая, белая в мелких розочках, длинная и вся в оборках.

— Спим? — спросила, глядя в зеркало, Женя.

Эркин улыбнулся.

— Слушаюсь, мэм.

Женя засмеялась, погасила лампу и легла, обняла его, погладила по груди.

— Как хорошо, Да?

— Ага, — Эркин повернулся к ней и обнял. — Лучше не бывает, да, Женя?

Его губы мягко касались её лба, щёк, глаз, подбородка, гладили и щекотали сразу. Женя смеялась всё тише, засыпая, обмякая в его руках. Он мягко, чтобы не разбудить, прижался к ней. Тонкая, сразу и тёплая, и прохладная ткань ночной рубашки Жени приятно скользила по его коже. Больше всего ему сейчас хотелось сказать: «Пусть так и будет всегда, лучше не бывает», — но он уже так говорил, в Джексонвилле, и накликал. Нет уж, с него хватит. Пусть будет как будет, само собой пусть идёт.

Женя ощущала его ровное спокойное дыхание. Пусть спит. Кажется, слава богу, он уже успокоился, перестал переживать из-за Бурлакова. Конечно, очень жалко, что так получилось, жалко и Андрея, и Бурлакова, но хорошо, что Эркин перестал изводить себя, опять стал весёлым, радующимся всему, господи, какое счастье, что прошлое не возвращается.

Они спали, прижавшись друг к другу, будто им было тесно на просторной — хоть поперёк ложись — широченной кровати. И Эркин блаженно дышал запахом волос и тела Жени, он ни о чём не думал, ничего не хотел, у него всё есть и… и лишь бы это не кончилось.

После инцидента с Торренсом Андрей снова запсиховал. Забросил учёбу, в нерабочее время валялся на своей кровати и ни с кем не разговаривал, разве только по делу. Но на этот раз к нему уже никто не цеплялся. Как и просил доктор Ваня, парни вообще об этом не говорили, будто ничего и не было. Тем более, что Торренс через день после того разговора выписался и исчез из госпиталя. Да и в самом деле, сколько с мальцом можно возиться? Один раз его уже к доктору насильно отводили, так что дорогу знает, не всегда ж с ним нянькаться.

Сегодня Жариков задержался в своём кабинете. Разговоры о летнем переезде перестали быть слухами, и надо подбивать бабки и чиститься, чтобы не везти лишнего и не забыть нужного. Да и… он не додумал, потому что в дверь постучали.

— Войдите.

Он догадывался, кто это, и потому, увидев Андрея, удовлетворённо кивнул.

— Заходи, Андрей, садись.

Так: обычной улыбки нет, осунувшееся напряжённое лицо, замедленные и какие-то угловатые движения, вся прежняя моторика отсутствует. Сел не к столу, а поодаль…

— Что с тобой? — мягко спросил Жариков.

— Я… я… — Андрей судорожно сглотнул. — Я спросить хотел… Иван Дормидонтович, я… я в самом деле такой… ненормальный?

Так, совсем интересно. На этот раз что ему почудилось? Сначала заставим говорить.

— Не понял, Андрей, ты о чём?

— Ну… — и совсем тихо, упавшим голосом: — Этот, гомосексуалист. Это же не нормально. Тот… ни к кому не лез, только ко мне. И… и что я с вами… но ведь это неправда…

— Конечно, неправда, — сразу согласился Жариков. — Послушай, Андрей…

— Я книгу стащил, — продолжил Андрей, словно не услышав. — Про… сексопатология называется. Там написано, это патология, извращение, и что…

— Подожди, — перебил его Жариков, переключая его сразу на себя и другую тему. — Что значит «стащил»? Взял в библиотеке?

Андрей угрюмо мотнул головой, быстро исподлобья посмотрел на Жарикова и снова опустил ресницы.

— Нет, там бы догадались, я у… ну, она совсем за своим не следит, уйдёт, а дверь открыта, и на виду книга, я взял, прочитал, ну, где про меня написано, и обратно положил. Она и не заметила.

Теперь он ещё по чужим комнатам шарит, этого только не хватало!

— Андрей…

— Нет, Иван Дормидонтович, но… но если это так, я… я жить больше не могу. Значит, и правда, что спальник всё поганит, я к вам просто поговорить ходил, и вот, опоганил вас, теперь и о вас так думают, ну, что и вы…

— Стоп-стоп, наговорил ты много, давай разбираться. Кто и что про меня думает, меня не волнует. Я о себе всё сам знаю.

Андрей удивлённо поднял голову и даже рот приоткрыл.

— Да-а? — совсем по-детски вырвалось у него.

— Да, — твёрдо кивнул Жариков. — Так что за заботу спасибо, но… но об этом можно не думать. Теперь о тебе. Что ты книгу взял, это ещё ничего, а что по чужим комнатам шаришь… это, извини, Андрей, это уже никуда не годится.

Андрей кивнул.

— Да, я знаю, это я только один раз, за книгой.

Жариков кивнул и решил не уточнять, что факту изъятия книги, разумеется, предшествовали разведка и проверки. И кажется, он догадывается, кто та «она», что «за своим не следит» и всё на виду держит. С ней отдельный разговор будет. Ибо народная мудрость: «Дырка делает вора», — не устарела.

— И чтоб больше этого не было, — сказал Жариков с максимально возможной строгостью. — Нужна книга, или ещё что, попроси. Понял?

— Да, — уже не опуская глаз, ответил Андрей.

— Хорошо. Теперь дальше. С чего ты взял, что ты — гомосексуалист?

— Но, — растерялся Андрей, — но я же… я — джи, Иван Дормидонтович.