Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

Три месяца. Девяносто дней жизни в обмен на будущее огромной страны.

В этой комнате, отрезанные от дома, были заперты Государь, его лучший генерал, вся научная и инженерная элита страны и единственное, что нам оставалось — это как можно дороже продать свое время.

Следующие дни слились в лихорадочный театр абсурда. Для посторонних глаз ничего не изменилось: с удвоенной энергией Пётр окунулся в светскую жизнь Версаля, изображая любопытного туриста на охотах, балах и мануфактурах. Однако за этим фасадом скрывался холодный расчет. Каждый прием превращался в допрос, из которого он вытягивал из французских вельмож и инженеров все — от секретов производства гобеленов до устройства шлюзов на Сене. Словно пытаясь за эти последние месяцы прожить десять лет, он лихорадочно впитывал знания.

Свою роль играл и я. Запершись в мастерских, мы с Нартовым и Дюпре развернули показательную работу над проектом Петергофа. Чертежи, макеты, расчеты гидравлики — кипучая деятельность заставляла шпионов, которыми кишел Версаль, строчить донесения о «новых грандиозных планах русского царя». Пусть думают, что мы ничего не поняли. Пусть считают нас наивными варварами, ослепленными версальским блеском.

Во время одного из совещаний, посвященных дальнейшим шагам, Пётр ткнул пальцем в юг карты.

— Тулон, — сказал он. — Хочу видеть их флот. И верфи. Де Торси хвалился, что у них там лучшие в мире доки.

Замысел был гениально прост. Поездка в Тулон и так входила в наши планы, однако после последних новостей она приобретала совершенно новый смысл. Путешествие через всю Францию на юг сулило месяц-полтора выигранного времени, новые города, новые контакты — и новые возможности для нашей «охоты за головами». А главное, этот маневр уводил нас дальше от границ и армий Савойского, давая бесценное пространство для маневра.

Хитер, Государь.

К удивлению, Людовик согласился сразу. Возможно, он и сам был рад избавиться от таких беспокойных гостей. А может, старый лис понимал, что чем дольше мы тянем время, тем больше проблем создаем его врагам — англичанам и австрийцам. Нам выделили эскорт, разработали маршрут. Снова сборы в дорогу.

В лагерь вернулось странное оживление. Измученные неделями бездействия и слухов, солдаты и мастера воспряли духом. Движение — это жизнь, даже если оно ведет вглубь ловушки. Мы чинили машины, запасали уголь и провизию. Пользуясь случаем, я отправил Нартова с Дюпре в Париж — под предлогом закупки инструментов, а на деле — на тайную встречу с одним известным химиком, учеником самого Роберта Бойля. Пусть попробуют выведать секреты новых пороховых составов.

Ночь перед отбытием я провел без сна, ворочаясь в своей комнате. Вся жизнь свелась к одной простой задаче — продержаться еще один день. И утащить за собой в небытие как можно больше врагов. Нелепый, абсурдный финал для инженера-попаданца. Я стиснул веки. Завтра будет новый день.

Утро взорвал грохот в дверь. От рывка я сел на кровати, рука сама собой нашла дерринжер.

Дверь распахнулась, и внутрь, шатаясь, ввалился Ушаков.

Я видел его всяким: холодным, жестоким, расчетливым. Но таким — никогда. Бледное, как полотно, лицо искажала гримаса животного ужаса. Он хрипел, хватая ртом воздух.

— Петр Алексеич… — выдавил он.

— Что⁈ Что случилось⁈ Нападение⁈

Ушаков мотнул головой, пытаясь справиться с дыханием.

— Хуже…

Он прошептал:

— Король… Король Людовик… умер. Ночью.

Я смотрел на него, и смысл сказанного медленно, со скрипом проникал в сознание. Людовик умер. Наш единственный гарант, наш щит, прикрывавший от всей Европы, — рассыпался в прах. А ведь по моей памяти он должен был жить еще долго.

И первая же мысль в голове, острая и холодная: «Это конец».

Глава 8

Весна 1708 года, Версаль.

В покоях Людовика, Великого Дофина, господствовал душный полумрак. Пропитанные пылью десятилетий тяжелые портьеры наглухо отсекали внешний мир. Спертый воздух пах вчерашним вином. Здесь все утопало в комфорте, вытеснившем величие. Пухлые перины и кресла, обитые вытертым шелком, обещали сладкую дрему — обстановка для сибарита, которому чужды заботы о троне. Посреди этого плюшевого рая, в огромной кровати под балдахином, закинув пухлую, белую руку за голову, тяжело, с присвистом дышал во сне сорокасемилетний наследник.

Его пробуждение прервал настойчивый стук. Он разрушал остатки приятного, бессмысленного сна. Недовольно замычав, дофин перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Привыкший вставать далеко за полдень, он ненавидел ранние пробуждения.

Стук перерос в откровенную барабанную дробь.

— Монсеньор! Монсеньор, умоляю, просыпайтесь! — донесся из-за двери сдавленный, дребезжащий голос.

— Отстань, — пробурчал дофин в подушку. — После обеда.

— Монсеньор, случилось страшное!

Это уже было слишком. С тяжелым вздохом, полным вселенской скорби, Людовик сел на кровати. В гудящей голове шумело.

— Ну, что там еще? Заходи уж, — проворчал он. — Опять у маркизы де…

Он осекся. Получив разрешение, вошел его старый камердинер Жан. Лицо старика приобрело восковую бледность покойника, губы тряслись.

— Что с тобой? Привидение увидел?

— Хуже, монсеньор… Хуже… — пролепетал Жан, пытаясь по привычке поклониться и путаясь в собственных ногах. — Король… Его Величество…

Дофин непонимающе уставился на него. Отец. Король-Солнце. Он казался вечным, незыблемым, как сам Версаль. Мысль о том, что с ним может что-то случиться, выглядела столь же абсурдной, как восход солнца на западе.

— Что король? Занемог? Подагра?

Камердинер затряс головой, не в силах вымолвить ни слова. И по его взгляду, по слезе, медленно поползшей по морщинистой щеке, и по ледяному ознобу, пробежавшему по спине, Людовик начал понимать что произошло.

Отец… умер.

Первой его реакцией стало тупое раздражение. Так вот ради чего его разбудили. Привычный, уютный, предсказуемый мир, где от него требовалось лишь присутствовать на ужинах, рухнул в одночасье. Мысль о короне не принесла триумфа — заставила желудок сжаться в холодный, тяжелый ком. На его слабые, привыкшие к покою плечи только что обрушилась вся тяжесть Франции, а он не представлял, что с ней делать. Без отцовской фигуры, глыбы, что закрывала его от всех ветров, он остался один — голый и беззащитный. Скала исчезла.

Он так и сидел, растерянный, посреди своей роскошной спальни, когда в комнату бесшумно вошла женщина. Его морганатическая жена, мадам де Ментенон. Она, полностью одетая в строгое темное платье, с аккуратно убранными волосами, не выказывала ни следа сна или растерянности. Ее умные, темные глаза горели сдержанной энергией. Она все знала и уже все решила.

Войдя, мадам де Ментенон первым делом поправила сбившуюся складку на платье — жест, выдававший одержимость порядком и контролем.

Она приблизилась к мужу, взяла его за руку.

— Вставайте, Ваше Величество, — ее ровный, лишенный эмоций голос прозвучал как приговор. — Франция не может ждать.

«Ваше Величество». Вот и все. Новая роль утверждена. Взглянув в ее глаза, он понял, что править будет не он. Он будет лишь царствовать. Истинная власть только что вошла в его спальню и взяла его за руку. И он, новый король Людовик Пятнадцатый, с огромным, постыдным облегчением подчинился.

Ответственность — это так утомительно.

Первые часы были раздражающе шумными. Пока тело старого короля еще не остыло, вокруг его наследника уже сгущался плотный кокон. Его плела «партия благочестивых», его «нравственная оппозиция», годами ждавшая своего часа.

Первым явился герцог де Бовилье, бывший воспитатель дофина. Высокий, сухой старик вошел в комнату. В его осанке было больше от священника, вошедшего в дом грешника, чем от придворного. Его лицо выражало брезгливую сосредоточенность, в которой не было места скорби. За ним тенью скользнул его зять, герцог де Шеврёз, — человек с беспокойными глазами, где плескалось затаенное многолетнее злорадство. Душой же их кружка оставался тот, кого здесь не было, — опальный епископ Фенелон, чьи идеи о нравственном долге монарха были для них евангелием.