Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

Я молча зачеркнул крестами всю Центральную Европу: Берлин, Дрезден, Мюнхен. Все наши вчерашние «партнеры», которых мы с таким трудом вербовали, осыпались, как штукатурка со старой стены. Мои экономические выкладки, сложная паутина контрактов и взаимных выгод — все было сметено одним иррациональным, древним, как мир, порывом.

Я, прагматик из XXI века, учел, казалось, все: экономику, логистику, психологию монархов, прочность стали. Но упустил главную переменную этого мира — веру. Я относился к ней как к инструменту, идеологической надстройке для манипуляций. Для них же она была реальностью. Силой, способной отменить любые договоры и заставить королей действовать вопреки здравому смыслу. И на этом я проиграл. Глобально. Стратегически.

— Польша? — спросил я уже без всякой надежды.

— Шляхта собирает ополчение, — криво усмехнулся Остерман. — Для них это подарок небес. Можно и «схизматиков» пограбить, и перед Римом выслужиться. Король Август заперся в замке и пишет нам слезные письма.

Последний крест лег на Варшаву. Вся моя буферная зона, «санитарная» полоса из нейтральных государств, которую я так долго и тщательно готовил, помогая Государю, превратилась в передовой рубеж атаки.

Когда в отсек вошел Пётр, я приготовился к взрыву ярости, но он был пугающе спокоен. Весь гнев выгорел. Он подошел к столу и долго смотрел на испещренную крестами карту.

— Значит, все, — глухо произнес он, проводя пальцем по линии границы. — Все.

— Все, Государь, — подтвердил я.

Сев на походный сундук, он взял из моих рук кружку с остывшим кофе, сделанный на русской кофеварке «Аннушка».

— Как… — спросил он, глядя в стену. — Как они его заставили? Папу этого. Он же сам…

— Сталь, золото и душа, Государь, — ответил я, задумчиво. — Австрийцы придвинули войска. Англичане надавили на банкиров. По крайней мере, именно это приходит на ум. Но, видится, что не это стало решающим.

— А что же? — Пётр поднял на меня тяжелый взгляд.

— Не знаю, Может принудить тебя и всю Московию принять унию?

Пётр усмехнулся. Безрадостно, зло.

— Значит, охота идет не за землями, а за душами.

Он встал.

— Что ж. Раз так. Пусть идут, — сказал он почти шепотом. — Мы им покажем. И сталь. И душу. Русскую.

Пока Ушаков рассылал шифровки, пытаясь нащупать хоть малейшую щель в сжимающемся кольце, Нартов с Федькой, запершись в мастерской, остервенело перебирали двигатели, готовя машины к последнему броску. Свою войну вела и Анна: через нейтральных голландских купцов она пыталась перевести хоть какие-то средства в Россию, но финансовая блокада была тотальной. Все каналы связи обрублены. Мы оказались на острове посреди враждебного, ревущего океана. Просить у французов что-то не хотелось.

К вечеру третьего дня, собрав все донесения и сведя их в единую картину, я пошел к Петру. Он сидел один в огромном зале, оставленном нам Людовиком. Не на троне — на простом походном стуле перед холодным, темным камином, возле той огромной карте, на которой лентами обозначены политические силы. В его сгорбленной фигуре было что-то от загнанного в берлоге медведя.

— Государь, — начал я без предисловий, — нужно трезво оценить наше положение.

Он медленно поднял на меня тяжелый, воспаленный от бессонницы взгляд.

— Говори.

Взяв в руки длинную указку, я ткнул ее кончиком в Версаль.

— Вот мы. Три сотни гвардейцев, полсотни моих мастеров. Двенадцать машин. И все.

Указка скользнула на восток, на земли Речи Посполитой.

— Здесь, — я обвел широким кругом территорию от Варшавы до Смоленска, — уже собирается ополчение. По самым скромным подсчетам, тысяч пятьдесят сабель. Они не полезут в лобовую атаку, дураков нет. Будут рвать нас на марше, жечь мосты, устраивать засады в каждом лесу.

Указка переместилась южнее.

— Здесь — главные силы. Евгений Савойский формирует ударный кулак из австрийских и прусских корпусов. Около ста тысяч штыков. Лучшая пехота Европы. Они пойдут нам навстречу, чтобы перехватить на Эльбе или Одере.

Север.

— На Балтике — английский флот. Шестьдесят линейных кораблей. Любой порт, любая попытка прорваться морем — исключена.

Я опустил указку. Картина была не просто ясной — она была безвыходной.

— А Людовик? — глухо спросил Пётр.

— Людовик гарантировал нам безопасность на своей территории. Это значит, что пока мы здесь, нас не тронут. Однако как только мы пересечем границу, — я провел указкой по Рейну, — мы становимся законной добычей. Он дал нам убежище, но не коридор для выхода. Он не будет воевать за нас со всей Европой.

Я выпрямился.

— Мы в ловушке, Государь. Мы в самом сердце Европы, оторваны от армии, от ресурсов, от страны. Чтобы уничтожить. Всех разом. Здесь и сейчас.

Он встал, подошел к окну и долго смотрел на темные сады, где ветер гнул вековые деревья.

— Значит, прорываться, — сказал он, не оборачиваясь. Голос был спокоен, но в этом спокойствии таилось нечто страшное. — С боем. Возьмем, что сможем, остальное — сжечь. И на восток. Через их порядки. Положим половину, но прорвемся.

Самоубийство. Героическое, красивое и абсолютно бессмысленное. Сотни человек против двухсот тысяч — соотношение сил, от которого у любого компьютера, просчитывающего военные операции, случился бы системный сбой.

— Мы не прорвемся, Государь, — сказал я так же спокойно. — Даже если сотворим чудо и пройдем поляков, Савойский встретит нас на Одере и просто раздавит. Это не бой, будет бойня.

Он резко обернулся, и в глазах его полыхнула ярость.

— Что ты предлагаешь⁈ Сдаться⁈ На милость этим… торговцам верой⁈ Ползти на коленях в Рим и каяться, чтобы они сохранили мне жизнь⁈

— Нет, — я выдержал его взгляд. — Сдаваться — не вариант. Они не возьмут нас в плен. Булла Папы развязала им руки. Нас объявили нечистью. А нечисть уничтожают.

Я подошел к нему.

— Они ждут от нас именно этого, Государь. Героического, яростного и абсолютно предсказуемого броска на восток. Все для этого готово. А мы должны сделать то, чего они не ждут.

Но что? Что мы могли сделать? Голову заполнила звенящая пустота. Ни одной идеи. Ни одного плана. Только глухая, бетонная стена безысходности. Впервые в жизни, в обеих жизнях, я не видел выхода. Абсолютно. Мы заперты. Обложены со всех сторон. Враг сильнее, и у него есть то, чего нет у нас — время и пространство. Капкан захлопнулся.

— Пока мы здесь, Государь, вся их армия прикована к нам. Они не могут двинуться на восток, оставив у себя в тылу тебя — живого и непредсказуемого. Мы — кость, которую бросили своре, чтобы хозяин успел уйти.

Плечи царя обмякли. Он тяжело, как старик, опустился на стул. Понял.

— Но и мы… — начал он, не договорив.

— Мы — мясо, — отрезал я. — Рано или поздно Людовик не сможет нас прикрывать. Рано или поздно нам придется выйти за пределы Франции. И тогда нас сожрут. Это лишь вопрос времени.

В голове заработал безжалостный калькулятор, просчитывая два сценария, оба — проигрышные.

Сценарий первый: прорыв. Шансы — около нуля. Даже если случится чудо, вся эта двухсоттысячная армада немедленно ринется за нами, сметая все на своем пути, и на плечах нашего отступающего отряда ворвется в беззащитную страну.

Сценарий второй: выжидание. Мы остаемся здесь. Тянем время. Блефуем. Превращаем себя в наживку, в проблему, которую они будут вынуждены решать здесь, стянув все силы. Тем самым выигрывая для России время.

Выбор свелся к простой формуле: спасти себя, погубив Империю, или погибнуть самим, дав ей шанс.

Великий император Пётр, победитель, человек, привыкший всегда идти напролом, сейчас столкнулся с задачей без хорошего решения. Вся его жизнь была прорывом, а ему предлагали замереть и ждать.

Он поднял на меня глаза.

— Сколько? — хрипло спросил он. — Сколько времени мы можем им дать?

Я вернулся к карте.

— Если будем тянуть, маневрировать, вступать в переговоры… Два месяца. Может, три. Не больше.