Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис

Сперва подобное предложение мне показалось странным, словно бы меня действительно зовут в друзья, в товарищи. Однако потом я вспомнил, что слово «товарищ» не обозначает то, что оно могло бы значить в будущем. Товарищ – это, скорее, можно было бы расценить, как секретарь или заместитель, или вовсе «в деньщики» меня зовёт к себе Матвеев.

– У нас одни цели. Мы оба разумеем, что России при Петре Алексеевиче лучше будет, если токмо изменяться. Так что во всех начинаниях, кои ты будешь справлять, я тебе, боярин, товарищем стану и без того, ибо одно дело делать. В ином же… зело много я возложил на себя, и тянуть мне это, как доброму коню. Желаю свой крест нести сам. А коли случится так, что помогу кому‑то, да при этом всем будет во благо, то я завсегда рад, – сказал я.

– А не много ли у тебя, полковник, воли? Словно бы боярин какой, а все лишь дворянчиком стал и году не прошло, – поддел Матвеев и с вызовом посмотрел на меня. – Ну да будет. Через две седмицы войско из Москвы отправляется на черты засечные. А там и поглядим… Воюй, а я погляжу, что да как.

Матвеев замолчал. Его взгляд стал ещё более острым. Будто бы он хотел взглянуть прямо мне в душу и распознать, что же я за человек такой. Или же подобным взглядом смотрят на того, кто сильно провинился, но не хочет в этом признаваться.

– Сразу шесть ногайских орд в подданство к Петру Алексеевичу идут. Защиты просят, а коли не случится доброго похода на Крым, то как бы им дали на Дону, али на Волге степи для кочевий. Ещё посылают они нам в помощь четыре тысячи воинов своих. Как думаешь, под чьё начало стать хотят? – строго, словно бы наставник на уроке спрашивает у нерадивого ученика, говорил Матвеев.

– По всему видно, что под моё начало, – было несложно догадаться мне.

Я внутренне улыбался. Причём не столько из‑за того, что к тем четырём полкам, что и так уже под моей рукой, и которые я в последние месяцы обучаю, кроме тех сотен, что я научил в Преображенском и к которым сейчас набираются рекруты по пять новичков на каждого… Ещё и кочевники ко мне придут, – получается универсальная дивизия, ну или маленькая, почти что сбалансированная дивизия. Ведь и артиллерия есть у меня.

Однако больше всего я радовался тому, что теперь, согласно тем правилам, по которым народцы становятся подданными русского царя, жена моя – княжна. Осталось только, чтобы её отец признал состоявшимся наш брак.

Да, из‑за этого я сам князем не становлюсь, и Анна княжной тоже, ибо замужем и статус у нее мужний. Но тот факт, что я ни на какой‑то рабыне женился, а на целой княжне, в значительной степени повышает и мой социальный статус.

– Так вот, Стрельчин, ногайские войны идут не под руку Стрельчина‑полковника, а под руку зятя их старшего бея. Так выходит, что ещё больше разделяется Ногайская Орда и все нам выгода, – Матвеев улыбнулся. – Кто ты, Егор Иванович? Как так выходит, что ты ещё и в этом преуспел: поуменьшил число врагов наших и прибавил к нам союзников?

Мне оставалось лишь пожать плечами. И ощутил уже не боль, а сильно зачесалась ключица и, казалось, что все туловище слева. Нет спасу от этого зуда.

Заживает на мне, как на той собаке. Даже подумывал над тем, что это какая‑то моя особенность. Вот только в целом складывалось такое впечатление, что люди в этом времени имеют лучшую регенерацию.

Тут ведь как? Если не помрёшь в первый день, то почти обязательно выживешь. Слабые помирают ещё во младенчестве, а те, кто выживает, действительно, обладают мощными организмами, иммунитетами, и выздоравливают куда как быстрее, чем в будущем, несмотря на то, что делают это без использования антибиотиков, но если только не природных и, конечно же, неосознанно.

А вот гипс пока мы ещё не сняли, так что я передвигался либо с массивной тростью, либо с новомодными костылями. Удивительно, но простейшая конструкция костылей, которые были вполне распространены в будущем, здесь также не была придумана. Новаторство если не во всем, то во многом.

Но вроде бы всё срастается, уже должно, перелом не был таким уж сложным, и уже на днях я рассчитываю гипс снять и начать более интенсивные тренировки, а то замечаю, что немного уже и жирком заплываю, так как двигаюсь намного меньше.

– Сии бумаги ещё есть у кого? – спросил Матвеев, уже намереваясь покидать Преображенское.

Говорил он из открытой кареты, когда слуга подкладывал конструкцию – деревянные ступеньки, обшитые красным бархатом.

– Да, – коротко утвердительно ответил я. – Бумаги не единственные, что у тебя, боярин.

– Еже ли я удумаю преобразования какие проводить с того, что предложил ты, то сии преобразования будут под именем моим. В ином разе – то лишь ненужные никому бумаги, – сказал Матвеев. – Уразумел ли? Сие не твои преобразования, ни кого иного… То мое!

Понял боярин, что может стать великим реформатором российской державы? Что в тех преобразованиях, которые я ему предлагаю, если выбрать не особо радикальные, но особенно полезные для России, можно заручиться поддержкой двора и большинства разумных бояр, которые всё‑таки кроме своей мошны беспокоятся ещё и о процветании державы?

Не ошибся я в Матвееве. Он самовлюбленный гад, с завышенным чувством собственного величия, эгоист. Но… Он любит Россию, или себя в России. Как бы то ни было, но этот человек – единственный, кто может воплотить в жизнь хоть часть реформ, пока государь в полную силу не войдет.

– Коли случится так, что я удумаю от своего имени преобразования вводить, скажу тебе, кабы гнева твоего не испытать, – сказал я.

– Не удумаешь! Без моего позволения, неможно! – строго сказал Матвеев.

Я не стал перечить. Зачем? Тут и так по краю возможного хожу. Ну хочет Артамон Сергеевич потешить самолюбие – пусть. Моя цель – великая Россия. И я найду, как выделиться из толпы. Как минимум, через Корпорацию, или собственные коммерческие дела. Или… Вот впереди испытание – война. Может быть я все правильно делал и получится прославиться имя свое и на военном поприще?

Матвеев уехал, а я направился к государю. Сегодня у нас был один из последних уроков перед тем, как я уйду на войну. Конечно, нельзя думать о том, что на этой войне меня убьют. Но, как уже стало понятно, я не бессмертный. Будет ли третья жизнь? Вряд ли. А если будет, то явно не в этом времени, так подсказывает мне логика. Слышал я, что дается второй шанс. А вот про то, что шансов три – не приходилось слыхать.

Разговор с Матвеевым. Ещё раньше я поговорил с Григорием Григорьевичем Ромодановским. Каждый из них получил немало бумаг, которые я успел расписать.

Но все эти разговоры – пустое, если не вложить важные вещи в голову государя. Сколько погубил Петр Великий людей? Очень много. Сколько упустил возможностей? В том числе и потому, что погубил?

– Чем больше людишек будет в державе, тем более великой она станет. Брать на работу людей, кабы они помирали там уже через год‑два – это для державы траты зело великие. И просвещённый монарх, царь, император, поступать так не может! – чётко, разделяя слова, делая небольшие паузы между фразами, я пытался вдолбить в голову Петра Алексеевича главные истины.

Сегодня было можно говорить даже в таком категоричном тоне. Я чувствовал настроение своего ученика. Он словно бы провожал меня на непременную казнь, прощался, потому не возмущался.

– А как же рекруты? На войне много людишек помрёт. Да и так в войске помирает немало людей, коли не на своём хлебе, как стрельцы, а постоянно служат, – возражал Пётр Алексеевич.

Вообще удивительным образом он повзрослел и продолжает это делать очень быстро. Я не припомню из своей прошлой жизни, чтобы ребёнку ещё не было одиннадцати лет, а он рассуждал настолько здраво, что можно было бы смело приплюсовывать к уму ещё лет пять.

Не могу с точностью сказать, что именно на это повлияло. Возможно, всё в комплексе. С одной стороны, если уж потешить своё самолюбие, то у Петра Алексеевича лучший в мире наставник. Причём, методы и приёмы, которые я использую в учебном процессе, направлены на то, чтобы он не имел готовые суждения и выводы. Но всегда мог опираться на мои знания, выверенные временем и добротным советским образованием.