Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор

— Что стряслось, ваше благородие? — подскочил ко мне поручик Дубов, на чьем лице отразилась досада.

Стрелка манометра, бессильно застывшая у нуля, была красноречивее любых слов. Паропровод. Эдакая медная артерия, которая соединяла цилиндр высокого давления с цилиндром низкого, — сердце моей компаунд-схемы. Непрерывная вибрация, усиленная пиковыми нагрузками, сделала свое дело: в металле образовалась микротрещина, и драгоценный пар, вся движущая сила похода, теперь уходил в никуда.

Пришлось разворачивать полевой лагерь. Пока солдаты ставили котлы для ужина, я осматривал повреждение. Трещина — почти волосяная, но в системе под давлением она равносильна пробоине в борту корабля. Заварить ее в полевых условиях — гиблое дело. Нужен был другой подход. Инженерный фикс, заплатка на скорую руку, способная продержаться хотя бы несколько дней.

— Дубов! — скомандовал я, выпрямляясь. — Тащи сюда самую толстую пеньковую веревку из обоза! Бочку со смолой! И пусть разводят огонь в походной кузнице!

Поручик, не задавая вопросов, сорвался с места. Через полчаса перед остывающим двигателем уже кипела работа. По моему приказу солдаты нарезали веревку на куски и тщательно вымачивали ее в горячей, кипящей смоле, пока пенька не превратилась в липкую, черную массу. Затем мы слой за слоем, виток к витку, туго и без зазоров, начали обматывать поврежденный участок паропровода, создавая плотный, герметичный «чулок».

— А теперь — обручи, — распорядился я, когда бандаж достиг нужной толщины.

Кузнецы уже держали наготове раскаленные докрасна железные кольца. С шипением и едким дымом мы насаживали их на просмоленную обмотку. Остывая, металл сжимался, с чудовищной силой вдавливая пеньку в микротрещины. Варварская, кустарная, но с точки зрения механики абсолютно верная технология полевого ремонта. Даже поймал себя на дежавю — нечто подобное проворачивал с «бутербродом» — пушками по приказу Государя. Когда последний обруч остыл, я приказал снова разводить пары. Стрелка манометра медленно, но уверенно поползла вверх. «Леший» ожил.

Мы двинулись дальше, хотя эта починка была лишь отсрочкой. Настоящая беда таилась в ходовой части. Проблема износа, которую я предвидел, но не смог решить из-за нехватки времени и материалов, теперь заявила о себе во весь голос. Ведущие катки из обычной литой стали стирались о гусеничные траки с пугающей скоростью. Но хуже всего пришлось пальцам — стальным стержням, соединяющим звенья гусениц. Они просто не выдерживали. Каждые несколько верст раздавался глухой металлический лязг, машина дергалась, и один из солдат, бежавших рядом, вскидывал руку: «Палец вылетел, ваше благородие!».

И снова остановка. Снова ремонт. Первые несколько раз это было лишь досадным промедлением, однако когда за день мы потеряли третий палец, стало ясно, что это системный отказ. Так мы не дойдем. Просто встанем посреди степи, как только кончатся все запчасти.

Вечером на привале я собрал десяток толковых унтеров и самого Дубова.

— С завтрашнего дня работаем по-новому, — объявил я, чертя угольком схему на земле. — Так уже работают в Игнатовском. Принцип тот же, что и со сборкой винтовок, только вместо станков — солдатские руки, а вместо цеха — это грязное поле. Создаем четыре ремонтные бригады. Первая, «разборная», идет за машиной. Как только вылетает палец, машина останавливается, они сбивают стопоры и вытаскивают поврежденный трак. Вторая бригада, «посыльные» — самые молодые и быстрые — подхватывают деталь и бегом несут ее вперед, к походной кузнице, которую мы отныне пускаем в авангарде. Третья, «кузнечная», не отходя от горна, а его надо держать постоянно «на горячем», ремонтирует палец или выковывает новый. Четвертая, «сборная», ждет у кузницы, забирает готовую деталь и мчится навстречу «Лешему», чтобы установить ее на место.

По сути, я создавал конвейер. Примитивный, конечно же, работающий на силе ног и упрямстве, но все же конвейер. Аварийный ремонт превращался в отлаженный производственный процесс.

Подняв глаза от схемы, я встретился взглядом с шевалье Дюпре. Француз, стоявший поодаль у своей повозки, внимательно наблюдал за нашим совещанием. В первые дни марша он носил маску презрительного высокомерия, и каждая поломка «Лешего» служила для него маленьким праздником, подтверждением несостоятельности русских варваров. Однако сейчас от его прежнего высокомерия не осталось и следа. Его взгляд был прикован к каракулям, начерченным на земле. В глазах француза вместо привычной насмешки загорался огонек профессионального интереса. Поразила его, видимо, не сама по себе идея бандажа или конвейера — вещи, в сущности, очевидные. А вот скорость и эффективность, с которой эти идеи воплощались в абсолютно непригодных для этого условиях, — это да. Он видел, как сложнейшая инженерная задача решается за пару часов силой воли и грамотной организации. И, кажется, увиденное впервые заставило его усомниться в собственном превосходстве.

А ведь в начале похода мы еще держались на запасах пальцев из Игнатовского. Выкованные Федькой из первосортной стали, держали нагрузку, но и они не были вечными. С каждым днем я с тревогой отмечал, как тает наш неприкосновенный запас. Кризис грянул на восьмой день, когда Дубов доложил, что в ящике остался последний игнатовский палец. С этого момента наша судьба полностью зависела от кузнечного мастерства и качества железа.

Кустарные детали ломались с удручающей регулярностью. Прямо на моих глазах у походной кузницы разыгрывалась драма. Хмурый, как грозовая туча, старый мастер в очередной раз выхватил из горна раскаленный добела палец и с шипением опустил его в чан с водой. Резкий треск — и деталь, не выдержав напряжения, лопнула. Третий брак за утро.

— Дьявольщина! — сплюнул мастер, выуживая из чана бесполезные обломки. — Металл — дрянь. То хрупок, как стекло, то гнется голыми руками. Не сладить с ним, ваше благородие.

Пока он сокрушался, я уже вслух, для себя, перебирал варианты:

— Цементация отпадает, нет времени. Азотирование — тем более, условий никаких. Вся проблема в неравномерном остывании, во внутренних напряжениях…

От размышлений меня отвлек мой поручик-толмач.

— Господин бригадир, шевалье Дюпре просит вашего дозволения обратиться к вам.

Я обернулся. В нескольких шагах, скрестив руки на груди, стоял француз. Последние дни он не выказывал злорадства, наблюдал. Его, видимо, мучила профессиональная скука, а зрелище кустарной работы оскорбляло его инженерную душу. Участие в решении задачи было для него способом вернуть себе достоинство, доказать, что он все еще тот самый Дюпре, а не обуза в обозе.

— Что ему угодно?

Дюпре шагнул вперед и что-то заговорил по-французски, указывая то на горн, то на чан с водой. Видимо у него не хватате еще словарного запаса, чтобы передать инженерные измышления на русском. Но прогресс в изучении языка мне нравится. А еще, мне кажется, он вступал в интеллектуальный поединок, желая продемонстрировать превосходство своей инженерной школы.

— Он говорит, ваше благородие, что вы пытаетесь придать всей детали одно свойство, а это неверно, — переводил толмач. — Поверхность должна быть твердой, как стекло, чтобы противостоять истиранию, а сердцевина — вязкой, как свинец, чтобы гасить удары.

Я выслушал, и позволил себе улыбнуться. Мысль француза была донельзя практичной.

— И как же шевалье предлагает этого достичь?

— Он говорит о методе прерывистой закалки. Сначала — резкое охлаждение в воде, чтобы поверхностный слой схватился, стал твердым. Но не до конца. Ровно на счет «три». А затем — немедленно перенести деталь в бочку с маслом или животным жиром. Масло остужает медленнее, позволяя сердцевине остыть постепенно и сохранить вязкость.

Простое и абсолютно реализуемое здесь и сейчас решение. На француза я смотрел с неподдельным уважением. Он поделился производственным секретом, который я и так знаю, но сам факт.

— Дельный совет, — сказал я. — Вы мыслите как практик. Кстати, как ваше имя, шевалье? А то все Дюпре, да шевалье…