Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор

Дюпре, услышав перевод, на мгновение смешался. Вопрос был неожиданным, выбивающим из колеи.

— Анри. Анри Дюпре, — ответил он после паузы с ноткой удивления в голосе.

— Петр Смирнов, — хмыкнул я. — Рад знакомству, Анри. Попробуем ваш метод.

По моему приказу тут же притащили бочонок с салом. Первый же палец, закаленный по методу Дюпре, прошел испытание: удар молота оставил на его поверхности лишь небольшую вмятину, но не сломал его. Решение было найдено.

Этот эпизод изменил наше общение, хотя и не отменил главного: он — враг. И повод для предательства не заставил себя ждать. Через несколько дней, остановившись у небольшого татарского селения пополнить запасы воды, мы услышали слух, принесенный торговцами: крупный отряд турецкой кавалерии якобы разгромил русский авангард где-то на западе. Слух был ложным, возможно, запущенным намеренно, но для Дюпре он стал триггером. Решив, что наш поход обречен, он сделал ставку на победителя.

Действовал он хитро. Попросив у толмача разрешения купить у местного татарина то ли табак, то ли еще какую хреновину, он расплатился монетой. Однако под ней, приклеенный капелькой смолы, прятался крохотный, туго свернутый клочок бумаги. Расчет был прост: торговец, найдя послание, передаст его своим.

Но Дюпре не учел одного. Дубов и его люди следили не только за французом, но и за его окружением. Как только торговец отошел на безопасное расстояние, его мягко «попросили» показать, чем так щедро одарил французский господин. И как только мои люди углядели все это. Думаю, нервозность француза сыграла ключевую роль в плотной опеке в этот момент.

Вечером, когда я разбирал в палатке очередные чертежи, полог откинулся. Вошел Дубов. Подошел к столу и положил передо мной развернутый клочок бумаги. На нем было многое: численность отряда, описание уязвимостей «Лешего», даже примерный маршрут по точкам.

Спустя минуту в палатку ввели и самого француза. Увидев на столе свою записку, он побелел, но глаза не опустил. Стоял, готовый с аристократическим достоинством принять приговор.

И что же мне с тобой делать? Есть мысль, конечно. Но получится ли?

Я медленно свернул записку, поднес ее к пламени свечи. Бумага почернела, съежилась, превратилась в пепел.

— Не стоит, Анри, — тихо сказал я по-русски, зная, что толмач переведет. — У вас не получится. А торговец отделался легким испугом и даже сохранил вашу монету. Он ни в чем не виноват.

Я не стал его наказывать. Я показал, что его интеллектуальные ухищрения для меня — детский лепет. Я ценю его ум, но не позволю себя обмануть. И что не воюю с торговцами. Дюпре стоял с непроницаемым лицом. Кажется, до него дошло, что он в полной, абсолютной власти человека, играющего по совершенно другим правилам. Непонятным, а оттого — еще более страшным.

Весь следующий день прошел в тяжелом, гнетущем молчании. Дюпре, замкнувшись в себе, сделался тенью. Он больше не подходил к кузнице, не давал советов — просто сидел в своей повозке, глядя на однообразный степной пейзаж. Он ждал расправы, унижения, кандалов — чего угодно, что соответствовало бы его представлениям о военном правосудии.

А я молчал. Демонстративное бездействие, похоже, мучило его куда сильнее любой пытки. Я дал ему время переварить собственный провал, осознать всю глубину своего положения.

Когда лагерь расположился на ночлег, я приказал привести его. Дюпре вошел с прямой спиной, готовый ко всему. Напряженный поручик-толмач застыл у входа. Я жестом указал французу на походную табуретку напротив себя.

— Анри, — вздохнул я, — во Франции вас ждет опала. За провал в Азове и за этот плен в лучшем случае — забвение в дальнем гарнизоне. Ваша карьера военного инженера окончена. Вы и сами это понимаете.

Дюпре молчал, его лицо не дрогнуло. Надеюсь я ударил точно в цель — по его профессиональному тщеславию.

— Я не предлагаю вам предавать Францию, — продолжил я, глядя ему прямо в глаза. — Я предлагаю работу. Настоящую. Возможность строить, создавать то, о чем в Европе могут только мечтать.

Я сделал паузу. На его лице промелькнуло недоумение.

— Когда мы вернемся в мою вотчину, Игнатовское, мне понадобится человек, способный спроектировать и рассчитать систему кессонов для постройки мостовых опор под водой. Нужен будет инженер для металлургического завода на Урале — с доменными печами такой конструкции, которую ваш Вобан никогда не видел и не мог даже вообразить. Ваши знания и ваш ум нужны, чтобы создавать, а не разрушать. Я предлагаю стать тем, кем вы уже никогда не сможете стать на родине, — великим строителем.

Предложение было ошеломляющим. Я бил по нутру творца, для которого реализация грандиозного замысла важнее флагов и титулов. При этом я предлагал сделку, где платой за его гений будет право творить историю.

Он долго молчал. Его взгляд был направлен куда-то сквозь меня — там, на невидимых весах, он взвешивал свою честь, родину, будущее и этот невероятно безумное предложение.

— Почему я должен вам верить? — наконец произнес он. — Это могут быть лишь слова, чтобы вытянуть из меня то, что вам нужно здесь и сейчас.

— Могли бы. Но я не прошу верить на слово. — Я взял чистый лист пергамента и угольный грифель. — Я предлагаю контракт. Вы же там в своих европах любите это.

На бумаге быстро появлялись основные пункты. Поручик, заглядывая мне через плечо, переводил их Дюпре, и с каждой фразой выражение лица француза менялось.

— «Условия службы инженера Анри Дюпре в Компании Петра Смирнова», — зачитал я заголовок. — Первое: полное техническое руководство вверенными проектами. Второе: жалование, вдвое превышающее то, что вам платил король Франции. Третье: гарантия личной безопасности для вас и вашей семьи, если пожелаете перевезти ее в Россию. Четвертое: полная свобода в выборе методов для достижения целей. И пятое, главное. — Я выдержал паузу. — Вы никогда не будете принуждены к участию в военных или инженерных действиях, направленных против интересов французской короны. Это мое слово, закрепленное на бумаге.

Я протянул ему пергамент — деловое предложение. Он взял лист дрожащими пальцами. Всматривался в каждую строку, переспрашивая у толмача значения слов. Читать он еще не научился, поэтому недоверия в нем было изрядно.

— Я должен подумать, — произнес он, не поднимая глаз от документа.

— Разумеется, — кивнул я. — У вас есть ночь. Утром жду ответа.

Ночью он явно не спал. Делал выбор. Утром пришел сам, без конвоя, сжимая в руке мой пергамент. С красными, не выспавшимися глазами.

— Я не буду сражаться против Франции, — хмуро заявил он, словно повторяя клятву.

— Это условие принято, — ответил я.

— Тогда я согласен. Где ставить подпись?

Я протянул ему чернильницу и перо. Уверенным, каллиграфическим почерком он вывел свое имя под моими каракулями. Затем я расписался рядом. Сделали дубликат на французском — толмач «соорудил».

— Добро пожаловать в Компанию, Анри, — сказал я, протягивая руку.

Он крепко пожал ее. С этой минуты он перестал быть пленником, француз стал моим инженером.

Преображение Дюпре было почти мгновенным. Словно сбросив с себя невидимые оковы, он из молчаливого, апатичного пленника превратился в энергичного деятеля. Больше он не сидел в своей повозке — постоянно находился рядом с «Лешим», наблюдая, советуя, споря с мастерами. Даже кузнецы и солдаты, поначалу косившиеся на «француза», быстро признали в нем своего. Наш походный конвейер, обогащенный его знаниями, заработал эффективнее.

Я, однако, иллюзий не питал. Лояльность Дюпре — это лояльность прагматика, а не патриота. Ценнейший инструмент, который должен быть под контролем. Поэтому вечером, после подписания контракта, я вызвал к себе Дубова.

— С этого дня Дюпре — наш главный советник по маршруту, — тихо сказал я, оставшись с ним наедине, — но доверия ему нет и не будет. Организуй наблюдение. Каждый разговор или записка — все должно быть мне известно. Он должен чувствовать себя свободным, оставаясь при этом в клетке, которую не видит.