Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Петр ударил. Коротко, по-солдатски, вложив в удар ярость и боль. Казак свалился на ковер.

— Увести, — бросил Петр преображенцам, тяжело дыша и потирая сбитые костяшки пальцев. — В колодки. И чтобы не сдох до моего суда.

Он стоял посреди шатра — огромный, страшный в своем горе и ярости. Теперь угроза перестала быть абстрактной стратегической задачей. У нее появилось лицо его сына, которого он только-только начал узнавать и, может быть, даже любить. Эта личная боль делала его беспощадным, превращая войну за Империю в войну за собственного ребенка.

Вечер опустился на лагерь. Приведенная в боевую готовность армия замерла в недоумении. И пока солдаты чистили оружие, а офицеры вполголоса обсуждали возможный поход на Крым, либо на север, к Петербурху.

Но приказа пока еще не было.

Государь сел на стул и прижал ладонь ко лбу. Ярость выгорела, оставила после себя свинцовую усталость. Уронив голову на руки, он сидел за столом, и сейчас передо мной был не всесильный император, а просто отец, раздавленный страхом за своего ребенка. Это было так не обычно, что мне хотелось оставить его одного, исчезнуть. Я даже сделал шаг по направлению к выходу, но он вдруг заговорил.

— Докладывай, — глухо произнес он, не поднимая головы. — Что там с турками? Забыл уже про них со всей этой кутерьмой.

Я секунду помедлил, а после выложил на стол итоговый протокол, подписанный в Сороке. Докладывал коротко, без дипломатических кружев, перечисляя пункты как в отчете. Азов и Таганрог — наши. Молдавия и Валахия — под нашим протекторатом. Крымское ханство получает «вольность». Петр изредка хмурил брови; на фоне нависшей над Игнатовским угрозы все это казалось мелочами. Но когда я дошел до последнего пункта, он вскинул голову.

— Запрет на перемещение европейских товаров через русские земли, — закончил я.

— Что⁈ — он вскочил так резко, что опрокинул стул. — Ты в своем уме, барон⁈ Я давал тебе волю приумножать славу и богатство Империи, а не раздавать наши доходы туркам! Ты лишил казну верного барыша! Зачем⁈

Его возмущение было понятно: так гневается архитектор, всю жизнь пробивавший окно к торговым путям, когда лучший ученик вдруг заколачивает это окно. Я был готов к этой вспышке. Уж сколько раз я прокручивал реакцию на этот пункт.

— Щелкалова зови! — приказал я адъютанту.

Дьяк появился через минуту, сжимая в руках пухлый кожаный портфель.

— Позволь, Государь, — сказал я. — Не я, а цифры ответят. Господин дьяк, доложите Его Величеству расчеты, что мы с вами готовили.

Щелкалов, с опаской покосившись на Государя, разложил на столе свои бумаги.

— Ваше Величество, дозвольте пояснить, — заявил он деловым голосом. — По имеющимся данным за прошлый год, прямые пошлины от перемещения персидских товаров составили триста двенадцать тысяч ефимков. Сумма немалая. Однако, по донесениям наших людей в Амстердаме, общая прибыль голландских и английских компаний на этом же товаре, проданном в Европе, превысила четыре миллиона. Мы получаем крохи, Государь. Они — все остальное.

Петр уставился в столбцы цифр.

— Мы закрываем северный путь, — подхватил я мысль. — Весь поток шелка, пряностей, всего, что везут с Востока, пойдет через земли Порты.

— И вся прибыль — им же! — не унимался Петр, хотя в его голосе уже не было прежней ярости.

— Вся прибыль — им. И вся власть над Европой — тоже им, — спокойно поправил я. — Теперь любой французский или австрийский купец за разрешением на провоз товара будет кланяться не нашему приказному, а их паше. Турки смогут душить их пошлинами, диктовать любые условия. Мы даем им в руки финансовую удавку, которую они с радостью накинут на шею своим «друзьям» в Вене и Париже. Теряя рубль сегодня, мы заставляем нашего врага завтра потерять сто. И главное, — я посмотрел ему прямо в глаза, — мы покупаем их нейтралитет. Пока они считают барыши, им будет не до войны с нами. Мы получаем мир на юге на десятилетия. Надежный, скрепленный не бумагой, а золотом. И еще, — я позволил себе полуулыбку, — уверен что среди наших бояр найдутся дельцы, которые займут место иноземцев и сами начнут торговлю с персами, без пригляда немцев.

На его лице гнев медленно сменялся пристальным вниманием. В его глазах уступка превращалась в дерзкую, многоходовую комбинацию. Тяжело опустившись на уцелевший стул, он долго молчал, постукивая пальцами по столу.

— Ну и змей же ты, Петр Алексеич… — наконец выдохнул он, в его голосе прозвучало нечто похожее на восхищение. — Я посылал тебя отвоевать кусок земли, а ты принес мне в зубах гораздо больше. Твоя правда… но если твой хитрый мир развалится… — он покачал головой.

Он принял мою логику, однако что-то в нем — душа завоевателя — не могло до конца смириться с тем, что победа «куплена», а не взята силой.

— Ладно, с этим покончено. — Он махнул рукой Щелкалову, давая знак удалиться. — Теперь главное. Что предложишь? Бросить Крым и бежать на север — потерять лицо и плоды победы, ведь Крымский хан, как узнает о своей «свободе» тут же ударит в спину. Остаться здесь всем — потерять сына и Игнатовское. Какой выход?

— Выход один, Государь, — сказал я после долгой паузы. — Разделить силы.

Подойдя к карте, я очертил пальцем наш лагерь.

— Ты остаешься здесь с основной армией. Завершаешь кампанию. Совершаешь свой бросок к Крыму, показываешь силу, принуждаешь хана к миру. Ты приковываешь к себе внимание и турок, и всей Европы. Ты становишься молотом, который закрепит нашу победу на юге.

— А Игнатовское? — глухо спросил он.

— А я направлюсь на север. — Я посмотрел ему в глаза. — Дай мне летучий корпус. Лучшую кавалерию, преображенцев. Я должен опередить их, добраться до Игнатовского раньше врагов.

Он долго молчал, обдумывая этот рискованный план.

— Твоя правда, — наконец произнес он. — Иного пути нет. Я прикую турок здесь. А ты… ты пойдешь спасать моего сына.

Снаружи вступила в свои права ночь.

— Прогуляемся, — произнес он глухо, не глядя на меня. — Засиделся. Душно тут.

Без свиты и без охраны мы вышли из шатра в прохладную степь — просто два человека, бредущие по притихшему лагерю к темной полосе реки. У костров сидели солдаты; их тихий говор, смех, звуки мызыки звучали приветом из другого, мирного мира, которому грозило скорое разрушение. Заложив руки за спину, Петр молчал, и я не нарушал этой тишины.

Мы остановились у самой воды. Река несла свои темные воды, в которых дрожали редкие звезды.

— Значит, гонка, — наконец произнес он, глядя не на меня, а на воду. — Ты — на север, я — на юг. Хороший план. Только бежать тебе не на чем. Драгуны — да. Но против регулярной пехоты, если нарвешься, они долго не продержатся.

— Прорвемся, Государь, — ответил я. — Главное — скорость.

— Скорость… — он усмехнулся без веселья. — Твои «Бурлаки» бы пригодились. И «птица» твоя… да только они здесь нужнее. Турка пугать да по степи обозы таскать.

Он был прав. «Бурлаки» и «Катрина» слишком медлительны для гонки, а отдавать единственный гибридный дирижабль, свой главный козырь в предстоящей крымской партии, он не мог. Я и не просил.

Снова повисла тишина, которую нарушал лишь плеск воды и далекое ржание коней.

— На всем пути следования, — устало заявил он, — отсюда и до Игнатовского — даю тебе власть чрезвычайную.

Он говорил, а я слушал, как рождается на свет указ. Право реквизировать фураж и лошадей. Право судить и карать. Право командовать любым губернатором и воеводой.

Я даже начал напрягаться, не слишком ли часто он мне дает такие полномочия. С другой стороны, я и задачи выполнять должен не простые.

— … и любой, кто ослушается, — закончил он жестко, — ответит передо мной головой. Понял?

— Так точно, Государь.

Он повернулся ко мне. В полумраке его лицо казалось высеченным из камня.

— Спаси его, Петр Алексеевич, — тихо сказал он, и впервые в его голосе прозвучала отцовская боль. — Он… он только начал понимать. Мы только-только… — Петр осекся, не в силах или не желая облекать в слова то хрупкое, что начало зарождаться между ним и сыном. — Спаси их всех. Игнатовское. Мастеров. Все, что мы с тобой… построили.