Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

Дело было не в том, где я.

Дело было в том, когда я.

И это был уже не страх. Это был первобытный, ледяной ужас человека, который понял, что он не просто заблудился в лесу.

Он выпал из времени.

Ужас — это не холод. Холод можно перетерпеть, забившись под лапник, прижавшись к едва тлеющим углям. Ужас — это пустота. Та самая, что раскинулась над головой вместо привычного, испещренного спутниками неба. Пустота, которая означала, что все, что я знал, все, кем я был — стерто.

Первую ночь после этого открытия я почти не спал. Мозг, привыкший к логике и порядку, бился в истерике, подсовывая одно объяснение безумнее другого. Кома. Сон. Изощренный эксперимент. Но тело не обманешь. Оно чувствовало укусы комаров, вдыхало сырой запах земли и ныло от усталости. Этот мир был настоящим. Слишком настоящим.

К утру ужас перегорел, оставив после себя только твердый, холодный шлак решимости. Я — Андрей. Я отслужил в армии. Я вытаскивал людей с того света, работая на скорой. Я водил шестиколесного монстра там, где волки боятся ходить. И я умер. И если этот мир дал мне второй шанс, я за него зубами вцеплюсь.

Первым делом — выживание. Моя зажигалка «Крикет» стала моим божеством. Я берег ее, как зеницу ока. Еда. Вода. Движение.

Я шел на юг. Просто потому, что на юге должно быть теплее и больше шансов встретить людей. Дни слились в один бесконечный марафон. Утром — ледяная вода из ручья, горсть прошлогодних ягод, найденных под листьями. Днем — ходьба. Бесконечная, тупая ходьба сквозь буреломы и овраги. Я ориентировался по солнцу и мху на деревьях, как учили в детстве. Примитивно, но работало.

На второй день голод стал невыносимым. Желудок сводило так, что темнело в глазах. На мелководье в прозрачной речушке я увидел стайку хариусов. Они стояли на течении, лениво шевеля плавниками. Рыба. Белок. Жизнь.

Я потратил час, чтобы сделать подобие остроги. Нашел молодой, прямой ствол орешника, обтесал его осколком кварца, который подобрал на берегу. Конец расщепил, вставил клин и заточил четыре зубца. Получилось грубо, первобытно. Но это был инструмент. Мой первый инструмент в новом мире.

Охота была проверкой на терпение. Я стоял в ледяной воде, не шевелясь, пока ноги не сводило судорогой. Рыба была пугливой. Несколько раз я промахивался, и косяк мгновенно исчезал. Но я был упрямее. Когда острога наконец пронзила серебристое тело, я заорал от восторга. Дико, первобытно.

Я зажарил ее на палочке, едва дождавшись, пока она пропечется. Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее. Эта рыба была не просто едой. Она была доказательством. Я могу. Я выживу.

Шли дни. Я вспомнил как находить съедобные коренья, различать следы. Мое тело, изнеженное цивилизацией, грубело. Руки покрылись мозолями, лицо обветрилось. Рваная куртка превратилась в лохмотья. Я все больше походил на дикаря. Но мозг работал. Он впитывал, анализировал. Лес был тот же, уральский. Но какой-то другой. Более дикий, нетронутый. Ни одной пластиковой бутылки, ни одного окурка. Девственный.

И вот, на пятый или шестой день пути, я наткнулся на нее. Просека. Неровная, прорубленная, очевидно, вручную, но это была она. Дорога. След человека.

Сердце забилось чаще. Я двинулся вдоль нее, ступая с осторожностью зверя. И вскоре услышал голоса. И стук металла о камень.

Я подполз к краю неглубокого оврага и замер, вжимаясь в папоротники.

Картина, открывшаяся внизу, была как ожившая страница из учебника истории. Десятка два мужиков. Бородатые, в каких-то нелепых портах, подпоясанных веревками, в рубахах из грубого полотна. Некоторые были в овчинных тулупах, несмотря на тепло. На ногах — лапти или тяжелые, грубые сапоги.

Они работали. Примитивными кирками с короткими рукоятками долбили склон оврага, ссыпали породу в деревянные лотки и промывали ее в ручье. Золото. Я понял это сразу. Золотая лихорадка. Та самая, про которую я зачитывался еще в школе. Урал, начало 19 века.

Мозг отказывался верить. Одно дело — пустые звезды. Другое — вот они, живые люди из прошлого, в десятке метров от меня. Я лежал, не в силах пошевелиться, оглушенный этим зрелищем. Они кряхтели, ругались, смеялись.

Один из них, здоровенный детина с рыжей бородой лопатой, выпрямился, разгибая спину, и его взгляд случайно скользнул вверх. Прямо на меня.

На секунду он замер. Его глаза расширились. Он что-то промычал, ткнув в мою сторону грязным пальцем.

Разговоры смолкли. Десятки голов повернулись в мою сторону. Наступила звенящая тишина, нарушаемая только журчанием ручья. Я попался. Как мышь в мышеловке.

Вставать не было смысла. Я просто сел, поднимая руки, показывая, что они пусты.

Оцепенение старателей длилось недолго. Оно сменилось враждебностью. В их глазах я был чужаком. Опасностью. Двое отделились от толпы и полезли вверх по склону. Один, тот самый рыжебородый, второй — жилистый, чернявый, с цепким, злым взглядом.

Я встал им навстречу. Они остановились в паре шагов, разглядывая меня с головы до ног. Мои рваные, но явно нездешнего покроя штаны и остатки свитера. Мое бритое, если не считать недельной щетины, лицо. Мои волосы, коротко стриженные.

— Ты чей будешь, барин недобитый? — прохрипел рыжий. От него несло потом, луком и махрой. Вопрос был брошен как камень.

Язык. Они говорят по-русски. Слава богу. Мозг, вышедший из ступора, заработал с бешеной скоростью. Легенда. Нужна легенда.

— Я… — голос прозвучал чужим, севшим. Я откашлялся. — Дворянин я. Ехал в карете… на завод. Разбойники напали. Всех побили, имущество забрали. Я в лес бежал, несколько дней плутал…

Рыжий хмыкнул, не веря ни единому слову. Чернявый обошел меня кругом, как диковинного зверя. Его взгляд остановился на моих ботинках. Старые треккинговые ботинки, потрепанные, но все еще крепкие. С рифленой подошвой и шнуровкой через металлические люверсы.

— Барин, говоришь? — протянул чернявый. — А сапоги-то у тебя диковинные. И одёжа… не нашего шитья.

Он шагнул вперед и грубо ткнул меня в грудь. Я пошатнулся, но устоял на ногах. Инстинкт требовал врезать в ответ, но я понимал — меня тут же забьют насмерть.

— Говорю же, разбойники… все сняли, а это тряпье бросили, — соврал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я Андрей. Андрей Воронов.

Рыжий сплюнул под ноги.

— Врешь ты все, гладкая морда. Нет тут ноне никаких разбойников. А кареты по этим тропам не ездят.

— Что с ним делать, Прохор? — спросил чернявый, не сводя с меня глаз. — Может, прикопать от греха?

— Погодь, Захар, — остановил его Прохор. — Вишь, не боится. И говорит чисто. Не похож на беглого каторжника. А ну, выворачивай карманы!

Я медленно вывернул карманы. Пусто. Только она. Мое сокровище. Зажигалка.

Я выложил ее на ладонь. Красный пластиковый овальчик с металлическим колесиком.

— Это что еще за блоха? — нахмурился Прохор.

— Огниво, — сказал я. И, чтобы доказать, чиркнул колесиком. Вспыхнул крошечный язычок пламени.

Оба мужика отшатнулись, как от змеи. Захар даже перекрестился. Внизу, в овраге, послышался изумленный гул.

— Колдун, — прошептал Захар.

— Заткнись, дурень, — шикнул на него Прохор, но в его глазах тоже появился страх, смешанный с жадным любопытством. Он осторожно, двумя пальцами, взял зажигалку. Повертел. — Штука занятная. Откель взял?

— Подарок. Заморский, — ответил я, решив ковать железо, пока горячо.

Прохор сунул зажигалку за пазуху.

— Ладно. Врать ты мастер, поглядим. Убивать не станем. Пока. Пойдешь с нами в поселок. Там приказчик решит, что с тобой делать. А дернешься — пеняй на себя.

Он развернулся и пошел вниз. Захар подтолкнул меня в спину дулом старого, еще кремнёвого ружья, которое я до этого и не заметил.

Так, под конвоем, я спустился к ним в овраг. Остальные старатели расступились, провожая меня молчаливыми, тяжелыми взглядами. В них не было сочувствия. Только подозрительность и затаенная враждебность. Я был чужим. А чужих здесь не любили.