Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

— Два пива.

Нам налили в кружки пенной, дурно пахнущей жидкости. Мы нашли свободный угол, и я присел, стараясь быть как можно незаметнее. Я не пил. Я слушал.

И мир вокруг меня обретал четкие, пугающие очертания.

— … за золотник всего два рубля дает, ирод! — жаловался один бородач другому. — А в городе, говорят, цена уже к трем подбирается! Грабит нас вчистую!

— А ты поспорь с Арсением Семёновичем, — хмыкнул его собеседник. — Он быстро тебе в карцере объяснит, почем фунт лиха.

— … а у Митьки-то на участке вчера самородок вылез! С кулак! — шептал кто-то за соседним столом. — Он его спрятал, ночью уйти хотел. Так на выходе поймали. Утром высекли на площади. Живого места не осталось.

— … Государь-император наш, Александр Павлович, говорят, новую грамоту издал. Про вольных старателей. Да только дойдет ли она до нас? Этим упырям закон не писан…

Александр Павлович… Александр I. Я похолодел. Мозг судорожно заработал. Годы правления: 1801–1825.

— … француза-то прогнали, а житья лучше не стало, — вздыхал старик с седой бородой. — Думали, воля будет. Какая там воля…

Француза. Война 1812 года. Значит, сейчас уже после. Но насколько после?

Я сидел, вцепившись в свою кружку, и мир вокруг меня рушился окончательно. Это была не кома. Не глюки. Это была реальность. Девятнадцатый век. Российская Империя. Золотая лихорадка на Урале.

Все обрывки разговоров, все эти детали — цены на золото, жестокость приказчика, страх перед властью, имена, события — складывались в одну ужасающую картину. Я провалился в прошлое. Глубоко. Безнадежно.

Моя жизнь, мои друзья, мои родители, двадцать первый век — все это было там, за непреодолимой стеной времени. Все, что я знал, все, что умел, здесь было бесполезно. Мой диплом фельдшера, мои права на управление вездеходом, мои знания о компьютерах — все это превратилось в прах.

Я посмотрел на свои руки. Руки человека, который умел спасать жизни и управлять сложной техникой. А теперь я таскаю камни за похлебку.

Прохор толкнул меня в бок.

— Ты чего скис, барин? Пей давай! За новую жизнь!

Он заржал, опрокидывая в себя остатки пива.

А я смотрел на его лицо, на лица других мужиков в этом прокуренном аду, и ужас, который я испытал в лесу, показался мне детским страхом. Там была неизвестность. Здесь была безнадежность.

Я не просто заблудился. Я был стерт. Вычеркнут. Моего мира больше не существовало.

Есть только этот. Грязный, жестокий, непонятный поселок на краю света. И я в нем — никто. Чужак без прошлого и, скорее всего, без будущего.

Я сидел в этом чадном аду, именуемом «Медвежий уголъ», а в голове стучал молот. Александр Павлович. Война с французом. Урал. Золото. Это не просто прошлое. Это конкретная, осязаемая точка на карте времени, куда меня зашвырнуло, как щепку в водоворот.

Прохор, уже изрядно захмелевший, хлопал по плечу очередного собутыльника и басил что-то о «барине-недомерке», то есть обо мне. Я был для них диковинкой, шуткой, временным развлечением. Но шутка была живой, и ей отчаянно хотелось жить дальше.

Безнадежность, накрывшая меня после осознания реальности, начала отступать, сменяясь злой прагматикой. Я умер. Я здесь. Точка. Правила старого мира больше не действуют. Нужно учить новые. И быстро.

Я поднял голову и начал смотреть. Не просто глазеть, а анализировать, впитывать, как делал это в тайге. Этот кабак был срезом всего поселка, его нервным центром. Вот артельщики, сбившиеся в кучу, мрачно пьющие на последние гроши. Вот одиночки, угрюмо сидящие по углам, — скорее всего, фартовые, намывшие что-то сверх нормы и боящиеся это показать. А вот… вот они.

За отдельным, самым чистым столом в дальнем углу сидела компания, разительно отличавшаяся от остальных. Трое. Двое — мордатые охранники с пустыми глазами, одетые в добротные тулупы, несмотря на духоту. А между ними — третий. Невысокий, пузатый мужичок в лисьей шапке и суконном кафтане, расшитом по воротнику. Купец. Это было видно по всему: по лоснящемуся от жирной еды лицу, по самодовольной ухмылке, по тому, как он держал кружку — оттопырив мизинец.

Он говорил громко, чтобы слышали все. Он хвастался.

— … а в Екатеринбурге-то на ярмарке какой фурор был! Я им сукно аглицкое выкатил, так они чуть друг дружку не подавили! — он заливисто хохотнул, отчего его второй подбородок затрясся. — А на выручку, значится, побаловал себя. Вещица!

И он, с театральной паузой, извлек из жилетного кармана на толстой золотой цепочке часы. Круглые, золотые, с белым эмалевым циферблатом.

— Брегет! — гордо объявил он на весь кабак. — Сам Абрахам-Луи Брегет делал! В Париже! Понимаете, мужланы? Париж!

Старатели вокруг затихли, глядя на блестящую игрушку с жадной завистью. Кто-то присвистнул. Для них это было состояние. Больше, чем они намоют за всю свою жизнь.

Купец наслаждался эффектом. Он щелкнул крышкой, полюбовался на стрелки и спрятал сокровище обратно. А я смотрел не на его брегет. Я смотрел на свое запястье, скрытое под рваным рукавом свитера.

Там, под тканью, на коже я ощущал привычную тяжесть. Единственное, что уцелело. Единственное, что пришло со мной из моего мира, кроме зажигалки, которую уже отняли. Мои часы. Простые, неубиваемые «Командирские». Сделано в России. В другой России. Той, что будет через двести лет.

И в этот момент в моей голове что-то щелкнуло.

Это не просто часы. Это не память. Это капитал. Это мой единственный шанс перестать быть рабом и снова стать человеком.

Я медленно поднялся. Прохор, заметив мое движение, удивленно промычал: «Ты куда, барин?». Я не ответил. Я медленно, стараясь не делать резких движений, пошел через весь кабак к столу купца.

Гул стих. Все взгляды устремились на меня. Замученный, оборванный, я шел к этому островку богатства и сытости. Охранники напряглись, положив руки на рукояти чего-то тяжелого, что оттопыривало их тулупы.

Я остановился в паре шагов от стола, слегка поклонился, как видел в исторических фильмах.

— Господин купец, — голос прозвучал на удивление ровно. — Узрел я у вас вещицу знатную, заморскую. И душа порадовалась за державу нашу, что и у нас люди такое носить могут.

Купец оглядел меня с головы до ног с брезгливым любопытством.

— А ты что за чудо-юдо? — фыркнул он. — Побирушка? Прочь пошел, не видишь — люди отдыхают!

— Не побирушка я, господин хороший, — я улыбнулся самой простодушной улыбкой, на которую был способен. — Погорелец я. Все добро в огне сгинуло. А вот одна диковинка осталась. Тоже заморская. Думал, может, вашему купеческому глазу она интересна будет. Обменять бы на малость какую. На одежонку теплую да на монету медную, чтобы с голоду не помереть.

На лице купца отразилась смесь презрения и любопытства. Азарт торгаша перевесил брезгливость.

— Ну-ка, покажи свою диковинку, погорелец, — хмыкнул он. — Удиви меня.

Я медленно, чтобы не спровоцировать охрану, закатал рукав. На грязном, исцарапанном запястье показались часы. Не блестящие, не золотые. Массивный стальной корпус. Черный циферблат с крупными, светящимися в полумраке цифрами и метками. Толстое органическое стекло. Широкий брезентовый ремешок.

В кабаке повисла тишина. Мои часы были пришельцем из другого мира. Они не кричали о богатстве, как брегет. Они кричали о функциональности, о силе, о чем-то совершенно чуждом этому месту.

— Это что за шайтан-машина? — выдохнул купец, подавшись вперед. Его маленькие глазки впились в циферблат. — Цифры… светятся!

— Фосфор, — брякнул я первое, что пришло в голову. — Камень такой, в ночи светится. Аглицкий секрет.

Я снял часы с руки и протянул ему. Он взял их с опаской, как будто они могли его укусить. Охранники тоже вытянули шеи.

— Тяжелые… — пробормотал он, взвешивая их на ладони. — И стекло чудное. Не бьется поди?

— Не бьется, — уверенно соврал я. — И в воде не тонет. Для морских капитанов делано. Водоходное.

Это слово я придумал на ходу, но оно произвело впечатление. Купец перевернул часы, пытаясь найти, где они открываются. Не нашел. Заводная головка с защитой показалась ему странным наростом.