Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник

Сын сибирского купца из Тобольска. Отец торговал пушниной, возил товар на Ирбитскую ярмарку. Дела шли неплохо, но не так, чтобы греметь на всю губернию. Средней руки купечество. А потом — пожар. Страшный пожар, уничтоживший все: и дом, и склады с товаром. Отец не перенес удара, слег и вскоре помер. А я, единственный наследник, оставшись с горсткой денег, поехал на Урал, в Пермь. Искать новую долю, пристроиться к какому-нибудь делу, начать все с нуля.

По дороге, на тракте, нанял неопытного возницу. Напали лихие люди. Не разбойники с большой дороги, а так, местная шпана. Оглушили, ограбили, бросили в лесу. Вот и вся история.

Я несколько раз проговорил ее вслух, шепотом. Легенда была хороша. Она объясняла все:

1. Мое одиночество: я один, потому что вся семья погибла или осталась в прошлом.

2. Отсутствие денег и связей: все сгорело и было украдено.

3. Мою грамотность и речь: купеческий сын, как-никак, должен быть обучен счету и письму.

4. Мое присутствие здесь, в этой дыре: я в поиске любой возможности, любой работы.

5. Мои «нерабочие» руки: я не пахал землю, а сидел за счетами.

Легенда была гибкой. Она не требовала конкретных имен влиятельных знакомых, которых легко проверить. Тобольск далеко. А пожар и разбойники списывали отсутствие любых документов и вещей.

Я начал репетировать. Добавлял детали. Придумывал имена несуществующих сестер, вышедших замуж в другие города. Вспоминал названия улиц Тобольска из курса истории. Придумывал детали отцовского дела: с какими племенами меняли ножи и ткани на соболя, кому продавали в Ирбите. Это были мелочи, но именно из них состоит правда.

Я учился говорить иначе. Вчера в кабаке я был губкой, впитывающей каждое слово. «Значится», «поди», «нынче», «доколе». Я пробовал эти слова на язык, встраивая их в свою речь, чтобы она звучала естественно, без современного налета.

Прошло несколько часов. Я уже не был Андреем из XXI века. Я вживался в шкуру Андрея Петровича Воронова, молодого купца, потерпевшего крах, но не сломленного.

Когда я наконец почувствовал себя уверенно, я открыл засов и спустился вниз. Хозяин, увидев меня, снова согнулся в поклоне.

— Кофею? Чаю? — засуетился он.

— Чаю, — кивнул я. — Да покрепче. И скажи, любезный, приказчик, Арсений Семёнович, который — где его найти? Дело у меня к нему.

Хозяин удивленно моргнул. Видимо, к приказчику по своей воле ходили немногие.

— Так он в конторе своей, как всегда. Там где ты вчера был. Сейчас поди бумаги разбирает.

Я выпил обжигающего, горького чая, который здесь назывался «кирпичным», съел кусок хлеба с салом, оставленный хозяином, и направился к конторе. Я шел не как вчерашний раб, а как человек, знающий себе цену. Новый тулуп, сапоги и, главное, внутренняя уверенность меняли все. Старатели, попадавшиеся навстречу, смотрели уже не с презрением, а с любопытством.

Охранник на крыльце попытался меня остановить, но я посмотрел на него так, что он осекся.

— Я к Арсению Семёновичу. По делу. Доложи. Воронов.

Сочетание уверенного тона и фамилии сработало. Охранник скрылся за дверью и почти сразу вышел.

— Проходи. Ждет.

Арсений Семёнович сидел за тем же столом. Он поднял на меня свои холодные, цепкие глаза, и в них промелькнуло удивление. Он ожидал увидеть кого угодно, но не вчерашнего оборванца в новой одежде и с новым выражением лица.

— Воронов? — переспросил он. — Тот самый, что вчера дворянином рядился? Вижу, дела у тебя пошли на лад. Ограбил кого, что ли?

Я спокойно подошел к столу.

— Вчера я был не в себе, господин приказчик, — сказал я, изображая смущение. — После всего пережитого и не такое сболтнешь. Прошу простить мою глупую выдумку. Андрей Петрович Воронов я, купеческий сын из Тобольска.

И я рассказал ему свою легенду. Кратко, по-деловому, без лишних эмоций. Про пожар, про смерть отца, про ограбление по дороге в Пермь.

Он слушал молча, постукивая пальцами по столу. Его лицо было непроницаемо.

— Красиво сказываешь, — произнес он, когда я закончил. — Куда красивее, чем вчера. Но слова — это ветер. А у меня тут, Воронов, не богадельня. У меня тут прииски. И не один десяток. И люди либо работают, либо убираются восвояси.

Я кивнул, принимая его условия.

— Работы я не боюсь, господин приказчик. Но таскать камни — дело нехитрое, много ума не надо. А я, как-никак, купеческий сын. В счетах понимаю, в бумагах толк знаю. Может, найдется для меня дело поумнее? Язык у меня подвешен, людей вижу насквозь. Могу быть полезен не только как пара рук.

Я шел ва-банк. Я предлагал себя не как раба, а как специалиста. В его глазах мелькнул интерес. Он устало потер лоб.

— Грамотеев тут и без тебя хватает. Да толку с них? Все норовят обмануть, урвать, своровать. Каждый второй — пьяница и мошенник.

— Я не пью, — твердо сказал я. — И воровать мне незачем. Мне нужно на ноги встать, дело свое снова открыть. Ваше золото мне без надобности. Мне нужен начальный капитал. И я готов его честно заработать.

Это была наглая, но продуманная ложь. И она сработала. Арсений Семёнович увидел во мне не очередного голодранца, а человека с целью. Таких он, видимо, уважал. Или, по крайней мере, считал более предсказуемыми.

— Ладно, Воронов, — сказал он после долгой паузы. — Поглядим, что ты за птица. Работать за еду и кров на промывке все равно будешь, чтобы дурных мыслей в голове не было. Но поживешь пока не в общем бараке, а в людской, при конторе. И будешь мне на подхвате. Понаблюдаешь, послушаешь. Мне глаза и уши тут не помешают. А там видно будет. Ступай.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Я вышел из конторы, и холодный уральский воздух показался мне сладким. Я сделал это. Я зацепился. Я получил крышу над головой, отличную от общего барака, и, что самое главное, — доступ к информации. Я стал «человеком приказчика». Ненавидимая, но выгодная позиция.

Я шел по грязным улицам поселка уже не как чужак, а как наблюдатель. И видел теперь все иначе. Он был не просто скопищем людей. Это был кипящий котел, в котором варились жадность, отчаяние, страх и надежда. И я, человек из будущего, видел то, чего не видели они.

Я видел чудовищную неэффективность их труда. Они работали, как каторжные, надрывая спины, но их примитивные лотки упускали, наверное, половину мелкого золота, которое просто уходило с водой и пустой породой. Отвалы, которые они считали отработанными, для меня были нетронутым месторождением. Мозг тут же подкинул картинку из учебника: шлюз. Простая наклонная доска с поперечными планками и сукном. Элементарное устройство, которое могло бы увеличить добычу в разы.

Но для этого нужны были не только доски и сукно. Для этого нужны были люди. Надежные. Те, кто не побежит к приказчику с доносом и не попытается всадить нож в спину за лишний золотник.

И я начал искать.

Моя новая «должность» давала мне свободу передвижения. Днем я, как и все, таскал породу, входя в доверие к простым работягам, слушая их разговоры. А вечерами я не сидел в людской. Я шел в «Медвежий уголъ». Но я не пил. Я садился в самый темный угол, брал кружку кислого кваса и превращался в слух.

Кабак был исповедальней этого поселения. Здесь, развязав языки дешевой брагой, люди выбалтывали все: кто сколько намыл, кто с кем в ссоре, кто о чем мечтает и кого ненавидит. Я составлял в уме карту человеческих душ этого места.

И вскоре я нашел первую фигуру для своей будущей «артели».

Он сидел всегда за одним и тем же столом, один. Высокий, широкоплечий, с прямой, как палка, спиной, которую не согнула даже работа на прииске. Лицо обветренное, с глубокими морщинами у глаз, но сами глаза — светло-серые, холодные, внимательные. Он почти не пил, лишь изредка пригубливая из кружки, и никогда не ввязывался в пьяные споры. Но я видел, как однажды к нему полез подвыпивший здоровяк, и как этот молчун, не вставая из-за стола, одним коротким, четким движением уложил его на грязный пол. Это было движение профессионала. Солдата.