— Нам приказали тут же отступить, когда завяжется бой. Но мы не думали, что вы так близко.
— Семьдесят шестая дивизия?
— Да.
— Кто командир?
— Генерал-лейтенант Максимилиан де Ангелис.
Ишь ты, подумал Максим, тёзка.
— КИР, — мысленно позвал он. — Проверить можешь?
— Всё правильно, — ответил тот. — По моим сведениям семьдесят шестой пехотной дивизией в этот период командовал генерал-лейтенант Максимилиан де Ангелис. Австриец. Двадцать третьего ноября сорок второго года дивизия вместе с хорошо нам знакомой шестой армией попадёт в окружение под Сталинградом и будет почти полностью уничтожена.
— Туда ей и дорога. Ефрейтор, — обратился он к немцу. — Где расположен ваш полк?
— В окрестностях посёлка Ромодан. Там же и дивизия. Ещё полевой аэродром. Бомбардировщики — «юнкерсы», три километра на юг от села.
Максим припомнил карту и масштаб. Получалось около двадцати километров по прямой. Близко, надо торопиться.
— Хорошо, ефрейтор. Вы сказали правду, поэтому убивать вас я не стану.
— Я тяжело ранен, — сказал ефрейтор, закашлялся и вытер с губ кровь. — Мне нужна медицинская помощь.
— Знаю. Больше скажу. Пуля застряла в груди, в лёгком, и вам нужна срочная операция. Но это невозможно. Понимаете меня?
Ефрейтор молчал, глядя исподлобья.
— Понимаете, — констатировал Максим.
В «Ганомаг» запрыгнул Латышев.
— Ну, что тут у нас?
Максим коротко передал слова ефрейтора.
— Двадцать километров, значит, — повторил Латышев. — Близко.
— Вот и я говорю. Но успеть можно.
— Особенно, если воспользоваться техникой. Ты не поверишь, но грузовик, «опель», цел. Колесо только пробило. Ребята сейчас заменят и можно ехать.
— Отлично. Свисти, когда будем готовы. Я ещё побеседую с ефрейтором.
— Что с ним беседовать? Он уже всё сказал. Пристрелить его, и все дела.
— Я обещал жизнь тем, кто даст информацию. Он дал. Кстати, что с остальными ранеными немцами?
— Добили. Там было-то всего четверо.
— Не слышал выстрелов.
— Мы ножами, — ухмыльнулся Латышев. — Патроны ещё на них тратить. Опять же, лишний шум ни к чему.
— А наши потери?
— Один убит, трое ранены. Легко, царапины.
— Очень хорошо.
— Не то слово.
Ефрейтор, не понимая по-русски, с тревогой переводил взгляд с Максима на Латышева и обратно. Чувствовал, что разговор касается его.
— Ладно, заканчивай здесь, — Латышев развернулся и канул в ночную темноту.
— Насаживай, насаживай его! — послышался чей-то голос возле грузовика. — Ровнее держи, твою мать! Вот так. Теперь завинчивай…
Скоро поедем, подумал Максим и посмотрел на ефрейтора. Тот уже не вытирал рот, не было сил, кровь стекала на воротник мундира по подбородку и шее.
Максим подобрал «вальтер» лейтенанта, вытащил обойму. Выщелкнул патроны, оставив один. Снова вставил обойму.
— Вот что, ефрейтор… — начал.
Что-то изменилось.
Ефрейтор молчал, его глаза были по-прежнему открыты. Но это уже был взгляд неживого человека. Точнее, не взгляд. Потому что у мертвецов нет взгляда. Глаза ещё есть, а взгляда уже нет.
Для верности Максим попробовал нащупать пульс на шее. Пульса не было.
Максим, закрыл мертвецу глаза, сунул «вальтер» в карман лётного комбинезона и спрыгнул с бронетранспортёра.
Погибшего красноармейца похоронили на берегу Сулы, под ивами. Пока часть взвода собирала трофеи, другая помогала поставить на колёса грузовик, третья сапёрными лопатками быстро выкопала могилу в мягкой после дождя податливой земле.
Латышев произнёс короткую речь, в которой пообещал, что никого из отдавших жизнь за Родину советский народ не забудет, а враг обязательно будет разбит.
Дали скупой залп над могилой и пошли к «опелю».
Немцев хоронить не стали, бросили там, где они лежали. Забрали только оружие, документы, продовольствие, медикаменты и патроны. Сняли наручные часы с тех, у кого они были. Кто-то даже не побрезговал свои разбитые вдрызг прохоря [1] сменить на крепкие немецкие сапоги.
Это натолкнуло Максима на мысль.
— Егор, — обратился он к Латышеву. — Прикажи бойцам раздеть с десяток трупов. Тех, у кого обмундирование поцелее. Раздеть и разуть. Офицерский тоже, он в «Ганомаге лежит».
— Зачем?
— Форма врага — то же оружие. Если с умом использовать.
— Ага, — задумчиво произнёс лейтенант. — Лады, сделаем.
Проблема возникла с со спаренным танковым пулемётом MG-34. Никто не знал, как его снять, а бросать не хотелось.
— Да и хрен с ним, — в сердцах ругнулся Латышев, когда у очередного красноармейца ничего не вышло. — Довольно будет одного, с бронетранспортёра.
— Э, нет, — не согласился с таким решением Максим. — Дайте мне минуту.
В танке было темно, как… в танке. Но только не для Максима.
Он уселся на командирское сиденье, вдохнул запах металла, пороха, оружейного масла и чужого пота, огляделся. Вспомнилось детство, Москва, танковый музей в Кубинке, куда привёз его отец. Двенадцатилетний Максим завороженно ходил между грозными машинами прошлого, забирался внутрь тех, куда было разрешено забираться, представлял себя танкистом, ведущим бой с врагом. Думал ли он, что когда-нибудь будет сидеть внутри настоящего немецкого танка, который только что самолично подбил связкой гранат? Конечно же, не думал и не мог думать. При всей его тогдашней любви к фантастике, это было слишком фантастично. Ладно, отставить воспоминания, время не ждёт. Как же это делается…
— Что ты хочешь? — осведомился КИР, который стал себе иногда позволять вступать в разговор без приглашения. Что делать, имплант с каждым днём сживался со своим носителем всё глубже и плотнее, а искусственный разум, находящийся в нём, проявлял известную самостоятельность. Это было неизбежно, и Максим иногда задумывался над тем, что наступит время, когда они сживутся настолько, что разлука будет казаться невозможной. Если, конечно, оба останутся в живых.
— Пулемёт снять.
— Имеется «Памятка по использованию немецких боевых и вспомогательных машин». Она сорок второго года, но нам разницы нет.
— И что, в ней есть как снять с немецкого танка пулемёт?
— Представь себе.
— Давай, показывай.
— Питание у пулемёта магазинное или ленточное?
— Магазинное.
— Открой лючок маски. Там рычаг есть, справа от пулемёта, подай его вперёд до отказа.
Максим нашёл рычаг.
— Есть.
— Открой крышку кожуха. Там ещё один рычаг, подай его от себя.
— Сейчас… Есть.
— Теперь накидка. Там запирающий рычажок, на себя его. И накидку откинь.
— Наворотили рычагов, мать его… — пробормотал Максим. — То ли дело в нашем старом добром цифровом мире — пальцем в экранчик ткнул, и готово. Есть.
— Молодец. Теперь цитирую: «Отвести вправо защелку накидной вилки, находящуюся на внутренней стороне левой щеки вилки, и откинуть вилку назад». Соображаешь?
— Погоди… минуту… кажется так… Есть.
— Браво! Ты прирождённый немецкий танкист. Приподними пулемёт и вытащи его.
Конечно, не за минуту, но за три Максим справился, чем заслужил уважительные взгляды красноармейцев и отдельно Латышева.
В кузов погрузили раненых, оружие, патроны и обмундирование, залезли сами. За руль сел красноармеец, руководивший заменой колеса. Ещё месяц назад он крутил баранку бронеавтомобиля БА-6, а до войны, по его словам, шоферил в городе Куйбышев. Латышев устроился рядом с ним в кабине.
— Главное, не разгоняйтесь, — посоветовал Максим. — У нас раненые, чтобы не растрясло их.
— Я аккуратно, товарищ лейтенант, — заверил шофёр-красноармеец.
Поехали.
Уже через пять километров дорогу перегородил завал из брёвен. Машина остановилась. Шофёр выключил фары, но мотор глушить не стал.
Латышев открыл дверь, высунулся из кабины и бесшабашно крикнул:
— Эй, славяне! Расположение сорок второй далеко? Разведка вернулась.
— Товарищ лейтенант, это вы? — раздался в ответ невидимый голос.
