Моя императрица (СИ) - Иванников Николай Павлович

— Это тоже русская поговорка?

— Нет, это моя собственная поговорка.

Я попятился к выходу, снова поклонился — на сей раз на прощание, и уже у самых дверей произнес:

— Хотел бы напомнить вам также, ваше величество, что от вашей решительности и смелости будет зависеть будущее престола Российского. И вместе с тем ваша жизнь. А уж про жизни тех, кто возьмется вам помогать в этом опасном деле, я даже упоминать не стану.

Сказав это, я покинул императорские покои. Камер-фрейлина Голицына встретила меня прямо у дверей, прикрыла их за мной, словно не доверила мне это простейшее действие, и приглашающе указала вперед, к выходу. При этом пышный манжет ее рукава совершенно случайно коснулся моей руки. Аккуратно придерживая меня под локоть, Екатерина Дмитриевна проводила меня до самых дверей, а я все это время страдал от того, что мне рано или поздно придется обсуждать с ней все эти недвусмысленные намеки.

Как будет проходить этот разговор, я пока и не представлял себе, но заранее чувствовал себя крайне неудобно. Будь она просто какой-то посторонней девицей, никаких колебаний я не испытывал бы. Уж нашел бы что сказать!

«Вы прекрасны, трам-там-там… С красотою вашей может сравниться лишь ваше отражение в зеркале, трам-там-там… Но сердце мое принадлежит другой, и я буду чувствовать себя ужасно скверно, если из-за постыдного желания буду вынужден обманывать сразу двух милых моему сердцу людей… Трам-там-там!»

Но ведь это не просто посторонняя девица. Это Екатерина Голицына, в девичестве княжна Кантемир, мужняя жена, между прочим. Как я Дмитрию в глаза смотреть буду после этого? Да и в дом к нему путь мне будет заказан, даже если меж нами не произойдет ничего сугубо интимного… Эх, женщины, женщины, чего же вам не хватает-то вечно⁈

У меня уже голова кругом идет от тех дел, которые обрушились на мою буйную головушку, и что делать теперь с ними я ума не приложу. А тут еще эти пошлости придворные… Ну зачем мне все это⁈

В сопровождении Екатерины Дмитриевны, провожаемый взглядами других фрейлин, я вышел из приемной комнаты. Получил от офицера назад свою шпагу и немедленно направился к лестнице.

Дел во дворце больше не осталось, пора было убираться.

На дворцовой площади ничего не поменялось — здесь царили все та же пустота и тишина. Гвардейцы стояли без малейшего движения, словно статуи. Длинноствольные фузеи на их плечах смотрели прицепленными штыками вертикально вверх.

Не успел я опомниться, как мне подвели Снежку, и даже приставили специальную стремянку, чтобы было удобнее садиться в седло. Выехав за ворота, я обратил внимание на то, что у ограды стоит черная карета с решеткой на крыше. Дверца ее была распахнута, а с гвардейским офицером беседовал некий господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Он что-то объяснял офицеру, тыча в развернутый у того перед лицом лист бумаги, и весьма активно при этом жестикулировал.

Судя по всему, господин этот состоял на службе в Тайной канцелярии, но какого черта ему понадобилось в императорском дворце — это было не ясно. Я на всякий случай надвинул треуголку на самые глаза и увел Снежку в сторону, чтобы мой путь не лежал мимо этого господина. Мало ли что. После стычки с Батуром в доме лейб-медика, я не удивлюсь, если у Тайной канцелярии найдутся претензии и в мой собственный адрес.

Но слава господу, на меня никто не обратил внимания, и около часу спустя я остановился у деревянного дома в два этажа, принадлежащего купцу Гречихину Александру Романовичу. Хитрец эдакий, он поделил все пространство внутри этого здания на небольшие квартиры в одну-две, а порой и несколько комнат, и сдавал их внаем на долгий срок для жилья разным там нуждающимся. В Петербург ежедневно прибывает тьма народа, так что спрос на такие квартирки постоянно растет. И если имелись сейчас в этом доме свободные места, то это были лишь те площади, которые освободились по причине невнесения ежемесячной арендной платы.

Впрочем, таких квартир было немного, и для них очень быстро находились новые жильцы. Подобное небольшое, но в то же время дешевое жилье весьма ценилось.

Привязав Снежку неподалеку от входа, я прошел в дом и сразу же очутился в сыром сумраке, наполненном звуками бытовой жизни: где-то текла вода, звенела посуда, кто-то монотонно стучал в стену, кто-то неразборчиво говорил, а кто-то и кричал, визгливо и неприятно.

Я некоторое время стоял на одном месте, привыкая к сумраку, в который таращил глаза, пытаясь рассмотреть в нем хоть что-нибудь определенное. И даже вздрогнул, когда в двух шагах от меня вдруг с треском распахнулась дверь, и оттуда с воплями выбежали несколько карапузов. Непрерывно пихая друг друга, они пронеслись мимо меня и исчезли за входной дверью.

— Не орите, блаженные! — визгливо закричала им вслед дородная женщина лет около тридцати, выглянувшая из квартирки. — Разнесете тут все!

Приметив меня, замершего в ожидании, она немедленно смутилась и тут же притворила дверь, оставив лишь небольшую щель, сквозь которую и принялась меня рассматривать.

— Хозяйка! — позвал я. — Эй, красавица, не бойся меня!

— Да как же тебя не бояться, барин? — сквозь щелочку отозвалась женщина. Голос ее стал неожиданно низким, словно это и не она вовсе только что тут визжала на весь дом. — У тебя ж вон какая шпага!

— Не обижу, слово даю, — пообещал я. — А шпага мне больше для важности, я и колоть-то ей не умею… Мне бы только спросить надобно. Человека я одного ищу, иеродьяконом Федором кличут. Слышал, он здесь у вас проживает.

Дверь приоткрылась чуть шире, и хозяйка просунула в щель половину лица. Румяная щека у нее была пухлой и очень упругой, словно она за ней спрятала яблоко.

— Федор проживает туточки, наверху, — голубой глаз указал мне на потолок. — За номерком, где циферка «двенадцать» нарисована… А уж иеродьякон он или нет, то мне не ведомо, барин. Но одевается не по монастырскому, и не по церковному, обычная одежда у него, а значит и не дьякон вовсе. Наверное, тебе какой другой Федор нужен. Не наш вовсе. Наш пьет шибко. Не думаю, что настоящий дьякон так пить сможет. Он и чертей порой видит! Разве ж настоящий дьякон чертей видит?

— Видит, видит, — успокоил я хозяйку. — Дьякон как раз и видит. Служба у него такая!

Если пьет — значит, мой Федька Галкин! Его за пьянство беспробудное из монастыря и прогнали. Он там все пропил, до чего руки дотянулись. Его камнями за это чуть до смерти не побили, да грех на душу брать не захотели. Просто распахнули ворота, да пнули его прочь, чтобы шел куда глаза глядят, по дороге с волками. А Федька и пошел, бутыль с водкою под рясой спрятав.

И ушел-то недалече, за пару верст всего. Да только страшно ему стало — кругом елки лапами на него машут, и ветер в них шумит так, будто приговаривает: «Убью… убью… убью…» А еще и волки где-то поблизости выть начали, и следом идут, не отстают, и в страшном вое их Федьке тоже мерещилось: «Убью-у-у! Убью-у-у!»

Перекрестился Федька, сел на пень у самой обочины, бутыль свой заветный из-под рясы достал и приложился к нему как следует, чтобы не так страшно помирать было. В общем, раз приложился, два приложился, а волки все никак не приходят, чтобы поедать его начать. Ждал он, ждал, значит, да так весь бутыль и выпил.

И в какой-то момент такую удаль молодецкую почуял в себе Федька, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Отломал он от дерева поблизости сук поухватистее, да затянул песню веселую, которую не так давно в кабаке каком-то услышал. Там еще в конце слова такие были: «Эх, раскройся, путь-дорога! Растелись тропа!»

И как только Федька пропел эту строчку, так полыхнула у него прямо перед глазами синяя молния, и воздух разверзся, открыв проход куда-то в неведомое. А Федьке только того и надобно! Везде лучше, чем в дремучем лесу с волками, тем более, что и ночь уже сгущаться начала.

Взмахнув дубиной, шагнул Федька в проход, да припустил что было сил по светящейся дорожке, что раскрывалась перед ним сама собой. Будто нитка с клубка сматывалась. А когда увидел выход, то, недолго думая, юркнул в него и в изумлении остановился, когда понял, что находится посреди незнакомой комнаты.